скажет, что это собака и из собачьей породы…
Собачка начинала нюхать конфеты в бумажках, бегая по лавке, и потом лаяла на мальчика, который с улицы смотрел в окно лавки, неизвестно почему.
— Пушок, не смей, Пушок!.. Ерем Никитич, икра была прекрасная…
Ходжа удивленно глядел на дам; они благоухали, как лавка, и каждая из них была золотистой конфетой; «Ерем Никитич…» И ходжа сам про себя повторял несколько раз: «Значит, ходжа Макич, Мугумин Мкотич, сделался Никитой… Господи, тебе слава…» И ходжа дремал на стуле, и его убаюкивали воркующие голоса женщин и его сына.
Таков был пассаж, золотое украшение подлинного горисского рынка.
Все же он был ответвлением подлинного рынка, как старый рынок с приземистыми лавками красильщиков, седельщиков и кузнецов был корнем, уже одряхлевшим корнем, который тем не менее был связан со стволом. И таким образом все пространство от складов керосина до дома Матевос-бея, а оттуда до казармы и армянской церкви составляло один цельный рынок, который был центром города Гориса и центром обширного Зангезурского уезда, простирающегося от Севанского озера на юг до Аракса.
6
Рассветает.
Во мраке ущелий едва виднеется Шен. Легкий дым смешался с ночной мглой, и не видны ни пещерные жилища, ни старая киоресская церковь, а только виднеются во мгле верхушки скал. А в городе солнце… Железные крыши домов блестят, образуя море молочного света, в котором, как желтый ком масла, плавает золотой купол русской церкви.
Постепенно просыпается Горис.
Мясники первыми открывают лавки. На огромных крюках висят головой вниз туши быков и овец, которые еще вчера блеяли. Солнце падает на красные туши, и огромные курдюки, как медные щиты, отражают блеск солнца на спящие дома. На полу в лавке лежат головы быков с огромными рогами. Из горла одного быка вытекли капли крови. Голова овцы оледенелыми глазами удивленно смотрит на солнце. В копыте быка еще зеленеет лист травы.
Вот приходят первые покупатели, которые покупают не мясо, а требуху, кишки и ноги. Сторож рынка Кетан заворачивает в рогожу одну голову и восемь ножек. Мясник Петрус с него денег не берет, а только велит Кетану днем полить их сад. Приходит содержатель харчевни Теваторос, у которого едят бозбаш за две копейки полпорции Амир Астан, солдат Еранос, Чолун Кеви, Кятаран, караунджец Чагар Пети, а также люди, которые ночевали в полуразвалившихся пещерах, в стогах сена, под забором бульвара. Приходит Теваторос и для своей харчевни уносит на спине куски сала, кишки и бычью голову.
Перед лавками мясников, понурив головы, бродят собаки, которые еще ночью почуяли запах свежего мяса и беспокойно мечутся вокруг мясных лавок. Будто заняты какой-то работой, как сторожа Белой тюрьмы, которые день и ночь ходят взад и вперед по стенам. Ни одна из собак не осмеливается подойти близко к мясным лавкам. Собаки стары, как стара в Борисе канцелярия. Они на своих боках испытали, что если подойдут к мясным лавкам, то мясник Петрус может ударить их по голове десятифунтовой гирей, Иван с большим носом бросит в них большой нож, а Данга Бурун Асри так ударит своей длинной ногой, что собака три раза перекувыркнется в воздухе и больше никогда не встанет. Собаки это хорошо знают и потому близко не подходят, а с голоду лижут свои ноги или, разевая рот, ловят мух, тех пухлых мух, которые даже из канцелярии по утрам слетаются к мясным лавкам… Только две собаки вдали, как провожатые, следуют за харчевником Теваторосом, который несет голову быка. Солнце постепенно поднимается, и уже появляются первые покупатели мяса. «Петрус-ами, отрежь мне хороший кусок для кололака[83]», — говорит бакалейщик Аяз. Вот пришел Пошти Антон, после которого поодиночке появляются мелкие чиновники. Одна за другой открываются лавки на рынке. В густом утреннем воздухе слышатся резкие и неприятные звуки металла. Это растворили дверь и примкнули к стене, там с шумом отомкнули железный запор (и все знают, что отпирает лавку мелочной торговец Бахши). В другом месте зазвенела жесть вывески. Вот, наконец, открылись и двери лавок пассажа, но не в сторону, а вверх, потому что они хитро устроены и хитро звенят.
Уже купила мяса, хлеба и зелени служанка русского священника — горничная Маруся; о ней и о русском священнике распространял предосудительные слухи дьячок Парсег, верный помощник Тер-зибазу-ма, ревностно верующий и ненавидящий русских. Уже купили мяса, хлеба и зелени жена стражника Василия Маруся, Пачисти Аванес, писарь консистории, слуга Вагаршак-бея, фаэтонщик Ибиш; чакмачи Вескан взял полтуши овцы, потому что вечером у них обручение. Вот учитель армянской школы господин Аршак тоже купил два фунта мяса и, держа за кость, несет домой. За ним идет старая собака; она знает всех покупателей мясника Петруса, среди которых господин Аршак самый добрый.
Уже учитель армянской школы Аршак купил мяса, как перед лавкой мясника показался, тяжело шагая, сам Нерсес-бей, не тот Нерсес-бей, который называется Хурда, или Карчик, Нерсес-бей и служит в суде, и не Нерсес-бей, называемый Пристави, а Хает Нерсес-бей — столп уездного правления.
— Петрос! — зовет Нерсес-бей и с полминуты ничего не может сказать.
И не было нужды, чтобы он говорил. Вместо него говорили его опухшие и налитые кровью глаза, толстая губа, которая была словно четвертым подбородком, белоснежные брюки и такая же белоснежная тужурка, тщательно выглаженная и застегнутая до последней пуговицы. Спокойно колыхалось его тело, как огромная скала, которая высовывается из моря и блестит под солнцем. Нерсес-бей ничего не говорил и не замечал тех мелких чиновников, которые со страхом проходили мимо него. Гарадабулди Мухан, тот самый, который любит набивать карманы ордубадскими сушеными фруктами, стоит, вытянувшись, и так будет стоять, вытянувшись, целую неделю, если Нерсес-бей прикажет. Но Нерсес-бей не замечает мелких чиновников и не видит Мухана, а глубоко кашляет, хрипя, и очень глубоко.
Нерсес-бей кашляет «кашлем богатого». А мясник Петрус откинул белый холст, за которым скрытно от глаз других покупателей висят два барана с золотистыми курдюками.
— Для долмы пошли.
И Нерсес-бей поворачивает лицо к зданию канцелярии напротив рынка. Затем уходит; толпившийся у уездного правления народ только почтительно уступает ему дорогу, а мясо для долмы уже у него дома, и гарада-булди Мухан, отирая пот, хвалит барыне Варсеник мясо.
Мясник Петрус не брал с Хает Нерсеса денег, как с рыночного сторожа Кетана, который за одну овечью голову и восемь ножек должен был поливать днем сад Петруса. А за мясо для долмы, кололака, бозбаша и яхни Хает Нерсес в начале года, когда все торговцы выбирали патент, между прочим говорил податному
