это не соглашался, при том что подоплека этого дела была известна всем. Лишь один, с жидкими белыми усиками под внушительным носом, нехотя счел заявление Греты близким к правде.
– Увы, я не могу переписать закон, – сказал он из-за стопки документов, в высоту доходившей ему почти до ноздрей.
– Но мой муж умер, – взорвалась Грета, грохнув кулаками по стойке, отделявшей ее от сборища крючкотворов с их нарукавниками, костяными счетами, желтой табачной вонью и карандашной стружкой. – Его следует признать мертвым, – уже тише попыталась она убедить чиновников в свой последний визит в государственное учреждение.
На стене кабинета висел один из ранних портретов кисти Греты, и с него на бюрократов взирал герр Оле Скрам, облаченный в черный костюм заместитель министра при королевском правительстве, пробывший в должности меньше месяца и запомнившийся лишь своей необычной смертью на глазах у большого количества свидетелей: он погиб, запутавшись в привязных тросах аэростата. Однако все просьбы Греты были отклонены, поэтому Эйнар Вегенер официально исчез без следа и без могилы.
– Она должна жить своей жизнью, – однажды сказал Ханс. – Выходить на люди и заводить собственных друзей.
– Я ей в этом не препятствую. – Грета столкнулась с ним у входа в Королевскую академию изящных искусств, под аркой.
Стоял апрель, с Балтики дул восточный ветер, пронизывающий и соленый. Защищаясь от него, Грета подняла воротник. Мимо проходили студенты в перчатках с обрезанными пальцами.
– И ты тоже должна, – заметил Ханс.
Грета не ответила; холод пробрался за воротник и растекся по спине. Она посмотрела вдаль, на площадь Конгенс-Нюторв. Перед статуей Кристиана V парень в синем шарфе, концы которого свисали до колен, целовал девушку. С Хансом была вот какая штука: он всегда напоминал ей о том, чего она не имела; без чего – как Грета убедила себя, когда сидела в кресле, дожидаясь возвращения Лили, и с бьющимся сердцем прислушивалась к каждому звуку с лестницы, – она могла обойтись. Так чего же она боялась?
– Не хочешь завтра съездить со мной в Хельсингёр? – предложил Ханс.
– Вряд ли я смогу вырваться, – ответила Грета.
Порыв ветра пронесся по галерее Академии, мимо стен, поцарапанных бортами грузовых машин, которые проезжали здесь с трудом. Грета и Ханс вошли внутрь, в один из боковых коридоров, где полы были из голых досок, стены покрывала неяркая хромово-зеленая краска, а лестничные перила были выкрашены белым.
– Когда ты поймешь, что она уже тебе не принадлежит?
– Я никогда этого не утверждала. Я имела в виду работу. Мне трудно выкроить даже один выходной.
– А ты попробуй.
Грету охватило внезапное чувство утраты, как будто жестокое время только сейчас отобрало у нее студенческие деньки в Академии, а до этого момента прошлое оставалось с ней.
– Эйнара больше нет, – услышала она собственный голос.
– Зато есть Лили, – мягко произнес Ханс.
Он прав, подумала Грета. Есть Лили. Может быть, в эту самую минуту она подметает квартиру, и солнечный свет из окна падает ей на лицо. Есть Лили с ее милыми костистыми запястьями и темными, почти черными глазами. Буквально вчера она сказала: «Я подумываю устроиться на работу».
– Разве ты не видишь, что мне грустно? – спросила Грета.
– Разве ты не видишь, что я хочу это от тебя услышать? – парировал Ханс.
– Ханс… мне, пожалуй, пора идти.
В это мгновение Грета осознала, что они стоят у подножия той самой лестницы, где она впервые поцеловала Эйнара, где они влюбились друг в друга. Белые перила и дощатые ступеньки, за долгие десятилетия истертые ногами студентов, которые, опаздывая, бежали вверх, держа под мышкой недоделанные задания.
Окна были плотно закрыты, чтобы не впускать холод, в коридоре стояла тишина, вокруг не было ни души. Куда подевались студенты? Где-то щелкнула дверная задвижка, потом все снова стихло, и что-то неуловимое передалось от Ханса к Грете, а за окном во дворе, в длинной тени Академии, парень в синем шарфе все целовал, целовал и целовал свою девушку.
Глава двадцать пятая
Лили сидела на стуле с веревочным сиденьем и раздумывала: сказать Грете сейчас или нет? Из окна ей были видны мачты сельделовных судов на канале. Позади нее Грета писала портрет Лили со спины. Набрасывая контуры, Грета молчала; Лили слышала лишь звяканье серебряных браслетов. В промежности все еще тлела боль, до того привычная, что Лили мало-помалу научилась не обращать на нее внимания; внутренняя сторона губы была искусана в кровь. Профессор Больк обещал, что со временем боль уйдет.
Она вспоминала девушек из клиники. Накануне выписки Лили они устроили ей праздник в саду. Две из них вытащили на лужайку белый чугунный стол, третья принесла из своей палаты примулу в горшке с нарисованными на нем кроликами. Девушки хотели застелить стол желтой скатертью, но ветер упрямо ее срывал. Лили сидела во главе стола на холодном металлическом стуле и глядела, как товарки пытаются связать концы трепыхающейся скатерти. Лучи солнца проникали сквозь желтую ткань, освещая лицо Лили и цветочный горшок у нее на коленях.
Фрау Кребс протянула ей перевязанную лентой коробку.
– Это вам от профессора, – сказала она. – В подарок. Ему пришлось уехать на операцию в Берлин, в больницу Святого Норберта. Он
