поля, потом на лиловеющее небо и сказал:
– Сомневаюсь.
С полчаса они стояли в лучах закатного солнца, а ветер взметал пыль и швырял ее им в ноги. Купол неба постепенно темнел, заблестели первые звезды.
– Идем, – сказал Тедди, и Карлайл, ни разу не упрекнувший Тедди Кросса во всем, что случилось с Гретой, ответил:
– Хорошо.
Тедди двинулся к своему грузовику, Карлайл последовал за ним, однако наконечник костыля застрял меж досок деревянной платформы, и в следующее мгновение его нога – та самая, больная, – ужом скользнула в колодец. Карлайл и сам бы посмеялся над тем, что, не успев моргнуть, очутился на земле, если бы нога не напомнила о себе острой болью. Услышав его вскрик, Тедди подбежал к колодцу.
– Ты как? – встревоженно спросил он. – Встать можешь?
Встать Карлайл не мог – нога застряла в отверстии. Вооружившись ломиком, Тедди принялся отдирать доски; треск разносился по всему полю. Вторя звуку, среди холмов завыли койоты, и безмолвный мрак бейкерсфилдской ночи ожил, наполнившись тихими всхлипами Карлайла, уткнувшегося носом в плечо. Освободить ногу удалось лишь через час, при этом обнаружился перелом голени. Крови не было, но кожа потемнела так, что цветом напоминала чернослив. Тедди усадил Карлайла в грузовик и повез его в ночи через всю долину, клубничные поля в которой постепенно сменились плантациями краснолистового салата латука, которые, в свою очередь, уступили место виноградникам, а за виноградниками вдоль дороги потянулись посадки пекановых деревьев. Наконец, перевалив через горы, грузовик добрался до Санта-Барбары. Время близилось к полуночи, когда врач с моноклем в глазу осмотрел ногу Карлайла, а ночная сиделка с ржаво-рыжими, коротко стриженными волосами стала окунать полоски марли в ведерко с гипсом. Уже почти рассвело, когда Тедди и Карлайл свернули на подъездную дорожку испанского дома, укрытую от солнца тенистыми пальмами. Усталые, они наконец были дома.
Грета еще спала.
– Спит с тех пор, как вы уехали, – сообщила Акико, чьи темные глаза по цвету не отличались от почерневшей голени Карлайла.
Проснувшись, Грета, измученная слабостью и тошнотой, не заметила гипса на ноге брата. С затвердевшей повязки сыпалось столько гипсового порошка, что на полу оставались белые следы. Они-то и привлекли внимание Греты; с некоторым интересом, проявляемым ко всему, что касалось домашнего хозяйства, она задалась вопросом: откуда взялась белая пыль, которую она смела с оттоманки? Она знала, что Карлайл вроде бы поранился, но никак не связала эти два факта.
– Со мной все в порядке, – отрапортовал Карлайл, и Грета моментально забыла о его ноге, ибо чувствовала себя так, будто ее отравили – иначе это состояние и не опишешь. Она взглянула на гипс и закатила глаза. А потом пришло лето, и серебряные столбики ртути в термометрах поднимались выше сорока трех градусов, и Грета наконец родила, а гипсовую повязку сняли. Младенец умер, зато нога Карлайла окрепла, и таким здоровым, как сейчас, он не чувствовал себя с шестилетнего возраста. Он все еще немного ее тянул, однако в костылях больше не нуждался и мог войти в ступенчатую гостиную испанского дома, не держась за перила.
– Единственное хорошее событие за всю жизнь в Бейкерсфилде, – порой говорила Грета.
С тех пор до самого конца их супружества она верила, что Тедди Кросс способен на чудеса. При виде мужниных губ, сжатых в напряженной задумчивости, Грете казалось, что для него нет ничего невозможного. Однако, когда Лили сказала то же самое в отношении профессора Болька, Грета перевела взгляд на Эльбу, пересчитала лодки на речных волнах, затем сосчитала девушек на лужайке и промолвила:
– Там увидим.
Глава двадцать третья
Лили с криком проснулась. Она не знала, долго ли спала, но чувствовала, что мозг пропитан морфием, что отяжелевшие веки не поднять. Кричала она тонко и пронзительно, и ее крик – она и сама это знала – разнесся по коридорам Дрезденской городской женской консультации, отчего спины медсестер и тугие животы беременных покрылись неприятными мурашками. Нижняя половина тела Лили пылала болью. Будь у нее силы, она бы приподняла голову, чтобы увидеть собственный живот и этот огонь, пожирающий кости таза. В полубреду ей почудилось, что она вознеслась над больничной койкой и теперь смотрит вниз. Малышка Лили, сотворенная профессором Больком, лежала под одеялом, привязанная к кровати. Руки разведены в стороны, так что видны бледные, с зеленоватым оттенком, запястья. Ноги обмотаны веревками из итальянской пеньки, к которым прикреплены мешочки с песком, свисающие по бокам кровати, – по четыре с той и другой стороны, и каждый при помощи крюка соединен с толстой веревкой, которая удерживает на месте голени Лили, не давая ей корчиться в спазмах.
В палату вбежала незнакомая медсестра – пышногрудая, с маленькими темными усиками.
– Чего вам? – спросила она и уложила Лили обратно на подушки.
Лили казалось, будто кричала не она, а кто-то другой. На мгновение она представила, что это был Эйнар: наверное, внутри нее восстал его призрак. Мысль повергла Лили в ужас; она вжалась в подушки и крепко зажмурила глаза. Но кричать не перестала – она ничего не могла с собой поделать, несмотря на то что губы растрескались и покрылись корками в уголках, а язык превратился в тонкую высохшую полоску.
– Что стряслось? – спрашивала медсестра почти равнодушно, как будто видела все это уже не раз. Она была молода, ее шею плотно облегали стеклянные бусы. Лили посмотрела на нее, на шею, такую пухлую, что бусы едва не утопали в складках плоти, и подумала, что, кажется, видела эту медсестру раньше. Темный пушок
