Глава двадцать четвертая
Они вернулись во Вдовий дом, однако с годами здание успело прийти в упадок. Живя в Париже, Грета наняла человека по фамилии Поулсен присматривать за домом. Раз в месяц она почтой высылала ему чек и письмо с распоряжениями. «Пора прочистить водосточные трубы», – писала она. Или: «Пожалуйста, замените петли на ставнях». Но Поулсен распоряжений не выполнял и почти ничего не делал, разве что подметал полы и жег мусор. Когда Грета и Ханс на автомобиле въехали в город – в то утро пороги Копенгагена заметало снегом, – Поулсен исчез.
Фасад выцвел и стал бледно-розовым. Оконные рамы на верхних этажах были заляпаны чаячьим пометом. В квартире, где жила суетливая восьмидесятилетняя старушка – однажды ночью она умерла, задушенная перекрутившейся простыней, – было разбито окно. Стены лестничного колодца покрывал тонкий слой сажи.
На подготовку квартиры для Лили у Греты ушло несколько недель. Ханс тоже помог: нанял маляров и полотера – навощить паркет.
– А она не хотела бы пожить отдельно? – как-то раз поинтересовался он.
– Как? Без меня? – опешила Грета.
Она понемногу вводила Лили в поток копенгагенской жизни. Слякотными вечерами Грета брала ее за руку и вместе с ней гуляла вдоль живых изгородей парка Конгенс-Хаве, безлистых на исходе зимы. Лили шаркала ногами и прятала рот в складках шерстяного шарфа; после операций она мучилась постоянными болями, которые усиливались, едва кончалось действие морфия. Пощупав пульс на запястье Лили, Грета говорила:
– Не спеши. Просто дай знать, когда будешь готова.
Настанет день, думала она, и Лили захочет выйти в мир без нее. Это желание читалось в лице Лили, в том, как она разглядывала молодых женщин, которые каждое утро деловито шагали по Конгенс-Нюторв, держа в руках пакеты со свежевыпеченными масляными булочками, – женщин в том возрасте, когда в глазах еще светится надежда. Грета слышала это желание и в голосе Лили, когда та вслух читала газетные объявления о свадьбах. Как страшилась Грета этого дня! Иногда она задавалась вопросом, стала бы она затевать все это, если бы с самого начала знала, что в итоге Лили покинет Вдовий дом с небольшим чемоданчиком в руке. В первые месяцы после переезда в Копенгаген бывали дни, когда Грета верила: у них с Лили получится свить гнездышко на верхнем этаже Вдовьего дома, оставлять которое каждая из них будет не больше чем на полдня. Порой, сидя рядом с Лили у чугунной печки, Грета думала, что годы бурных перемен и потрясений остались позади и остаток дней они могут провести, мирно занимаясь живописью и живя каждая по отдельности, но вместе. И разве не вела она непрекращающуюся борьбу с собой? Вечное стремление к одиночеству сталкивалось в ней с желанием постоянно любить и быть любимой.
– Как думаешь, я когда-нибудь полюблю? – начала интересоваться Лили, когда с наступлением весны серая хмарь над гаванью рассеялась, уступив место синеве. – Возможно ли, что со мной случится что-то подобное?
Весна 1931 года принесла с собой сокращение рынков, обвал валют и огромную черную тучу краха – как в экономике, так и во всех остальных сферах. Газеты писали, что американцы бегут из Европы; Грета видела, как одна такая американка брала билеты на самолет и пароход в кассе «Ллойд-Аэро»: это была женщина в пальто с бобровым воротником, державшая на бедре ребенка. Картина, даже вполне достойная, могла висеть в галерее и не находить покупателей. Лили пришла не в самый лучший мир; он был уже не тем, что раньше.
Каждое утро Грета будила Лили, поскольку та не всегда просыпалась сама. Снимала с вешалки юбку, блузку с деревянными пуговицами, вязаную кофту, манжеты которой украшал узор из снежинок, и помогала Лили одеться, после чего подавала ей кофе и бутерброды из черного хлеба и копченого лосося, посыпанного свежим укропом. Только к середине утра Лили окончательно приходила в себя: темные глаза, затуманенные морфием, прояснялись, во рту ощущалась сухость.
– Наверное, это все от усталости, – виновато говорила она, а Грета кивала и утешала ее:
– Ничего страшного.
Когда Лили выходила из дома – либо за покупками на рыбный рынок Гаммель Странда, либо на курсы гончарного мастерства, куда ее записала Грета, – Грета пыталась писать. В Дании ее не было всего шесть лет, однако ей казалось, будто минуло гораздо больше времени с тех пор, как она жила в этой квартире, где стоял едва уловимый запах рыбы.
Кое-что осталось прежним: гудки паромов на Швецию и Борнхольм, предзакатный свет, просачивающийся в окна перед тем, как солнце нырнет за городские крыши, зачернив силуэты церковных шпилей. Стоя у мольберта, Грета думала об Эйнаре тогда и Лили сейчас, закрывала глаза и слышала мелодичное звяканье колокольчика памяти, которое вдруг – дзыннь! – превращалось в звон золотых тарелочек кантонской прачки, до сих пор собиравшей белье у жителей улицы. Грета была уверена, что ни о чем не жалеет.
Король подозрительно быстро подписал прошение об их разводе. Разумеется, они более не могли жить как муж и жена, ведь теперь обе были женщинами, а Эйнар покоился в гробу прошлого. Тем не менее Грета удивилась непривычной расторопности, с которой чиновники – черные галстуки-бабочки, нервно дрожащие пальцы – взялись за оформление бумаг. Она ожидала бюрократических проволочек, даже рассчитывала на них и уже вообразила, что прошение затерялось в какой-нибудь папке-гармошке. Грета не желала этого признавать, однако, подобно многим другим уроженкам Пасадены, считала развод признаком моральной слабости, или, точнее, отсутствия «западного стержня». Ее почему-то очень тревожило, что подумают и скажут о ней окружающие, как будто она, глупая и легкомысленная особа, просто вышла замуж не за того. Нет, Грете не нравилось думать о себе в таком ключе. Она настаивала на выдаче свидетельства о смерти Эйнара Вегенера, хотя никто из чиновников, обладающих сколь-нибудь серьезными полномочиями, на
