брелоках, серьгах; чем более отсталым был регион (например, Велай), тем дольше сохранялась эта практика. После 1885 или 1890 года, после 1900 и 1914 годов тяжелые золотые цепи ушли в прошлое. С другой стороны, появились обручальные кольца, как у представителей среднего класса, особенно после войны, когда стало легче добираться до города на машине или автобусе, чтобы их купить. Как сказал в 1936 году информатор из Понсина (Луара): "Раньше у людей были часы и цепочка [для обозначения помолвки]. Сегодня люди делают то же самое, что и в городе, - покупают обручальное кольцо".
Поступать так, как поступали в городе, особенно одеваться так же, означало явно продвигаться по служебной лестнице. Крестьянский костюм часто презирали как признак неполноценности, не в последнюю очередь потому, что многие буржуа заставляли носить его своих слуг. Выглядеть как Бекассин не способствовало самоуважению. Но и традиционный костюм был плохо приспособлен к современной жизни: высокие прически, длинные, тяжелые, объемные юбки, грубые материалы, менее интересные, чем те, что можно было купить, и, наконец, слишком долгий срок носки, когда даже дешевые готовые модели стали выходить из моды довольно быстро. В любом случае, крестьянский костюм, как и одежда горожан, всегда развивался и продолжал развиваться на протяжении большей части XIX века. По мере того как местная промышленность приходила в упадок, а национальная мода проникала в последние бастионы изоляции и бедности, костюм терял связь с жизнью людей. В нем больше не было смысла. А конкуренция была слишком сильной. В докладе, прочитанном на провансальском конгрессе в 1906 г., автор указывал, что арлезианский костюм насчитывает менее ста лет, а его современная форма существует всего ро или 15 лет. Истинный костюм для церемоний и танцев, он все больше укладывался в узкие рамки, был жестким, сильно орнаментированным и неуклюжим. К несчастью, все большее распространение получало "французское платье", столь удобное по контрасту, столь легко надеваемое. "В некоторых деревнях, даже по воскресеньям, надевают это [французское] платье на танцы или прогулку. Лиф так удобно надевать! Только шляпки не хватает, чтобы костюм был дамским: шаг легкий". Все это было связано, по словам докладчика, с "более активным образом жизни, более непринужденными отношениями, со всем протоколом старой жизни Арля, который исчезает"?
Окончательно исчезли фалды и костюмы, поскольку они были слишком дороги. Пришли в упадок обслуживавшие их местные чепчики и кружева, один за другим закрывались портные, вышивальщицы, исчезли местные штрихи на блузках, поскольку образцом для всех провинциальных покупателей стал уникальный парижский образец, исчезли сабо, особенно роскошные, а вслед за ними и кожаная обувь местного производства, ненужная теперь, когда можно было приобрести парижскую одежду, изготовленную вручную. Справедливый наблюдатель заметил, что изменения сделали одежду "более банальной, несомненно, но и более приятной, легкой, часто стильной". Об этом стоит помнить, выражая сожаление по поводу исчезновения традиционных костюмов".
Инновации, накопление разрозненных новинок, постепенный процесс, более или менее ощутимый: готовое заменяет самодельное; свернутые сигареты заменяют табак, с изменением жестов и терминологии; кольца заменяют цепи; шкаф и зеркало, которые нужно было покупать в магазине, заменяют деревянный шкаф, который мог сделать местный житель. Все это напрягало колыбель общинных отношений и связей, напрягало и изменяло ее. Ведь старая структура, по сути, не ломалась, она растягивалась, вкручивала новые витки в старые формы, вписывала новомодное и современное в привычные узоры. Так было с велосипедами, которые позволили фермерам, обычно питавшимся в поле, возвращаться домой на велосипеде и тем самым увеличили сходство между жизнью на ферме и жизнью в городе - правда, в основном после Первой мировой войны. Так было и с фотографией, которая очень скоро была привлечена для сопровождения великих церемоний и праздников жизни, чтобы зафиксировать их навечно и придать торжественность событию. Сначала для свадьбы, главного семейного праздника, в конце концов (хотя много позже) на крестины и первое причастие, фотография, формальная и величественная, вошла в контур ритуальных даров и жестов: новый обряд, как новый костюм или речевой оборот, примыкающий к старым или заменяющий их.
Глава 14. РУСЬ В УРБЕ
О крестьянстве я пока ничего не буду говорить, потому что оно живет в своем мире, со своими обычаями и традициями, которые надо изучать отдельно.
-P.G.HAMERTON
"Это не деревня, здесь были дома; это не город, улицы были изрыты колеями, как рельсы, и на них росла трава; это не деревня, дома были слишком высоки". Описание Фобур-Сен-Марсель, сделанное Виктором Гюго в эпоху Июльской монархии, вполне может быть применено ко многим провинциальным городкам и через поколение, и даже через два! Деревня и город пересекались в таких маленьких, сонных центрах, как Серилли (Аллье), Мийо (Авейрон), Бриуд и Иссинго (Верхняя Луара), Флорак и Марвежоль (Лозер), Сен-Флур (Кан-таль). Эти города, выступавшие в роли "маленьких столиц" для полудюжины коммун, были спящими не совсем красотами, которые периодически пробуждались, когда кратковременная суета еженедельного рынка или сезонной ярмарки нарушала их покой. Однако именно через эти города национальная культура и те изменения, которые она предполагала, передавались в сельскую местность. "Лаборатории, - называл их Адольф Бланки, - где предприимчивый дух буржуазии готовит эксперименты, от которых выигрывает сельский народ".
Во время написания Бланки и в течение долгого времени после него эти небольшие сельские центры действительно были ближе к сельским, чем к городским стандартам. Крупные в большинстве своем бурги или деревни, они казались городским жителям примитивными, унылыми местами, "мрачными и изолированными", как Парфеней (Де-Севр) в 1882 г., из которого "изгнана вся интеллектуальная жизнь", или как Вик-ле-Комт (Пюи-де-Дем), затянувшийся в 1903 г. в анахроническую неживописность. В 1904 г. Менде (Лозер), столица дикого Жеводана, был "мрачным и зловещим" местом ссылки для учителей, офицеров и государственных служащих, которые были вынуждены там жить. Число таких зарвавшихся изгнанников иногда было необычайно велико: например, в самом Менде они и их семьи составляли 1234 человека из 5261 жителя, а там, где это происходило, торговля и жизнь города вращались вокруг их деятельности. Немало было и таких городов, как Турнон (Ардеш) с населением 5 тыс. человек, который "живет только своей субпрефектурой, своим трибуналом и чужаками". Отнимите их - и вы обречете половину населения на страдания"?
Присутствие в таких маленьких городках сообщества чужаков, не связанных с их обычной жизнью, создавало нечто очень похожее на колониальную ситуацию. Тэн почувствовал это, когда в 1864 г. описал провинции как находящиеся под опекой Парижа, который издалека цивилизует их, посылая туда своих торговых путешественников, государственных служащих и гарнизоны. Ситуация мало изменилась два десятка лет спустя. Профессиональный путешественник Ардуэн-Дюмазе
