заблестела слезинка, все наперебой принялись предлагать ему чего-нибудь поесть. Илия окинул их взглядом, полным сожаления, и отмахнулся:
— Ну чем можете вы меня угостить? Мне осточертели перепелки да куропатки в Венеции! Все как-то в последнее время приелось, кроме одной рыбы, но такой здесь нету… А впрочем, вот что мне пришло в голову! Ей-богу! Попробовать, что ли, немного жареной баранины с вертела, по-нашенски! Черрт ему в душу! Скажи мне кто об этом месяц тому назад!.. Впрочем, опять же кто к чему привык…
— Черт ему в душу, хозяин, принеси этому человеку кусок баранины и вина подай! — крикнул кто-то.
Пока Илия ел баранину, сначала не торопясь, по-барски, манерничая, а потом с громким чавканьем, молодые передали старшим все, что рассказывал накануне Илия, и после того, как чаша обошла круг несколько раз, все навалились на Илию с просьбой продолжить свой рассказ.
— Значит, ты, Илия, женился в Венеции! — завел один. — Как же ее звали, эту вдовушку-графиню?
— Какую вдовушку! Разве Илия возьмет вдову! — перебил его другой.
— Девушку, парень, истинную вилу! — подмигнул ему Илия. — Графиня, молоденькая, едва минуло восемнадцать. Влюбилась понаслышке, ведь газеты без умолку обо мне трубили, а такие невесты ищут людей известных. Я нарочно оттягивал, зная, что этим еще больше завлекаю женщину, потом посватался, и через две недели мы повенчались.
Было у нас десять мраморных дворцов. В одном обедали, в другом ужинали, в третьем принимали друзей и веселились, в четвертом ночевали, в пятом… впрочем, вам этого не понять. Пять остальных я отдал внаем вельможам, за что и получал более трехсот дукатов в день дохода. Но, клянусь богом, ни один из них не задерживался у меня в кармане до вечера! У жены было свое состояние. Спро́сите, куда уходило такое богатство? Слушайте! Утром везут меня на прогулку в собственной гондоле из чистого золота двадцать четыре гребца. Где ни проплываю, встречают меня музыканты, плясуны, плясуньи, беднота и дети с криком: «Вива эл конте Пулин!»[32] — а я так пригоршнями и сыплю. За обед ни разу не садились без двух десятков избранных гостей. После обеда усядусь в большой кафане, что перед святым Марко, вокруг меня соберутся адмиралы, генералы, графы знатные и незнатные, и я всех угощаю. Но больше всего уходило у меня денег по вечерам, в четвертом дворце. Однажды, застав друзей за игрой, я крикнул с порога: «Банк!» Один вельможа шепнул мне: «Не надо, ваша светлость, в банке пятьдесят тысяч талеров!» — «Пустяки, говорю, граф Пулин от своего слова не отрекается! Сдайте карты!» Тот сдал, и я выиграл. И все отдал тому молодому человеку. Значит, мало того, что тратил без оглядки, но и мотал напропалую. Вся Венеция диву давалась…
— Я тоже, убей меня бог, диву даюсь тем, кто тебя слушает! — прервал его какой-то старик и вышел.
Илия, нисколько не смутившись, презрительно поглядел вслед старику, а собравшиеся захлопали в ладоши. Со всех сторон загорланили:
— Ну и дальше что? Родила тебе графиня сына? Или кто-нибудь ее отбил? Уж не ограбили ли тебя венецианцы?
Пока со всех сторон сыпались вопросы, Илия тянул из кувшина вино, с трудом переводя дух.
— И в самом деле, кто бы поверил, если бы не граф Илия М-вич, — вставил какой-то балагур. — В прошлом году, возвратясь из Венеции, он рассказывал, как один наш далматинец женился там на богатой. Забыл, говорит, как его звать, но сумасброд, быстро все растранжирит…
— Он это сказал! Этот процентщик? — крикнул Илия. — Такова, значит, его благодарность за то, что гостил у меня три дня и что занял у меня немалые деньги… Но я сведу с ним счеты, как только…
— Ладно, брат, не уклоняйся в сторону, кончай, что начал!
— Тянулось все это около года. Вижу, не жить мне больше, дело идет о моей голове, и решил я собрать как можно больше драгоценностей и бежать, но меня опередили. Как-то ночью, только я разделся, слышу шаги в галерее, вбегает дворецкий: «Беги, господин, погибель!» — и скрылся. Взял я пистолет в левую руку, в правую — саблю и стал наверху лестницы. Снизу прет человек пятьдесят. Я давай стрелять; думаю, уложил не менее четырех, а они с криком: «Морте далмата!»[33] — всей оравой на меня. Ничего не оставалось, как из комнаты в комнату, да из окна скок! На счастье, бухнулся в море, а упади на мостовую — костей не собрал бы. Вылез мокрый, как мышь, тычусь по улицам туда-сюда, пока не наткнулся на большую казарму. Здесь все по порядку рассказал солдатам, те уж собрались выступать, чтобы отомстить за меня, да командир остановил, наш человек, кажись из Баната. Отвел он меня в сторонку и говорит: «Образумься, друг мой! В этом деле вся знать замешана, и кто знает… кто знает, кто еще! У них сотни способов убить тебя из-за угла — неужто такому человеку вот этак погибать? Езжай лучше в Далмацию да переоденься на всякий случай простым солдатом. А я обо всем доложу цесарю!» Послушался я его. И сейчас, как видите, делу еще не конец.
— Эх, а мне так просто жалко, что ты спустил итальянцам! — заметил кто-то.
Илия погрозил кулаком и рявкнул:
— Не меньше сотни раз показывал я макаронникам, кто я таков, придет время — разделаюсь, да еще как! Не учите меня, дети!
Илия долго еще бахвалился и уже в сумерках, пошатываясь, явился к брату на ночлег.
По городу и окраинам пошли разговоры о чудном солдате, и те, которые его не видели, с нетерпением ждали воскресенья.
Если никто не приглашал Илию, он сидел дома, довольствуясь черствым хлебом и сушеным инжиром — обычной пищей приморских крестьян, да вымогал у снох какую-нибудь малость, пугая тем, что начнет тяжбу за свой пай. Яков понимал, что рано или поздно дело дойдет до этого и придется выделить бродяге долю отцовского наследства, поэтому он всячески избегал каких бы то ни было столкновений.
Однако произошло нечто такое, что на известное время освободило Якова от сидевшего у него на шее брата.
Как-то в начале мясоеда, в воскресенье, перед кафаной
