Дошедшие до нас письма, написанные сразу после битвы за Гиймон, красноречиво свидетельствуют, какой непредсказуемой может быть смерть на войне. Ефрейтор Х. Фостер описывал такой случай: «Сержант только что раздал нам пайки и отправился в поврежденное снарядом укрытие, где была наша стрелковая команда, и тут газовый снаряд упал прямо посередине группы стрелков. Бедные парни все погибли на месте». Капрал Хемингуэй отправил семье своего друга ефрейтора Куина рассказ о его смерти – одно из сотен тысяч писем, посланных в тыл, чтобы жена или родители узнали о судьбе близкого человека: «Примерно на полпути через ничейную землю, дожидаясь в воронке от снаряда прекращения дружественного огня, я заметил в соседней воронке Джо, и мы ободряюще улыбнулись друг другу. Вражеские пулеметчики поливали все вокруг разрывными, стоял ужасный шум и поговорить было невозможно. С левого фланга на наши воронки посыпались пули, а яма Джо была слева от моей, и пуля угодила ему в бок. Он тихо скользнул вниз – лишь тоскливый взгляд, слабая попытка удержаться, а после плавное падение в забытье».
Один из убитых 30 июля у Гиймона ливерпульцев, ефрейтор Атертон, пятнадцать лет был игроком, а потом смотрителем крикетного клуба «Окстон» в Беркенхеде. У него была большая семья, и все же он один из первых добровольно пошел на войну. Он погиб, оставив вдову и четырех дочерей, старшей из которых было семь лет, а младшей два с половиной. Клуб учредил специальную субсидию его имени «для поддержки вдовы в ближайшие шесть лет» или до тех пор, пока дети «не смогут сами о себе позаботиться».
Из 2500 солдат ливерпульских батальонов в тот день погибли пятьсот, принеся горе и скорбь в родной город. Тела павших лежали на ничейной земле под палящим августовским солнцем, превращаясь в выбеленные скелеты. Некоторые, засыпанные землей, покоились в своих вырытых снарядами могилах, и найти их не могли даже спустя десятилетие после войны.
В Центральной и Восточной Турции в начале 1916 г. продолжался великий исход армян, изгнанных из родных мест жестокостью и террором. Армянские беженцы стали привычным зрелищем во многих средиземноморских портах. 1 июля британский офицер Рональд Сторрс писал из Египта: «Порт-Саид просто наводнен армянскими беженцами из Киликии, высадившимися с французских военных кораблей. Они сражаются с турками, и очень храбро. Это заставило меня по-новому понять разговоры о «старых добрых турках». Если ужасов Урфы и Аданы было недостаточно, того, что творится сейчас, должно хватить, чтобы из нашего политического словаря навсегда исчезла глупая и лживая сказка о «первом джентльмене Европы».
Роман Франца Верфеля «Сорок дней Муса-Дага» (Die vierzig Tage des Musa Dagh) стал в военной литературе того времени памятником эпическому исходу армянского народа.
На Восточном фронте русские продолжали выдавливать германцев и австрийцев на запад. В первую неделю июля более 30 000 немцев попали в плен. И снова британской медсестре Флоренс Фармборо пришлось стать свидетельницей кошмарных последствий битвы как для победителей, так и для побежденных. Ее полевой госпиталь в то время находился в Барыше. «Уже в разгар сражения раненые вповалку лежали у нашего перевязочного пункта, ожидая, когда ими займутся. Среди них было полно лежачих. Мало кому удавалось пробиться внутрь, моля о помощи, в которой они срочно нуждались. Мы работали день и ночь, спали урывками где придется. Вечером собирали мертвых и хоронили их в общих могилах, вырытых на поле боя. Немцы, австрийцы, русские мирно покоились здесь в братских могилах. Ко всему прочему добавились полчища мух, черным покровом застилавшие умерших, ожидавших погребения в открытых ямах. Я помню ужас, испытанный мной, когда я впервые увидела этот покров из мух. Он шевелился».
8 июля российские войска достигли Делятина, расположенного менее чем в 35 километрах от Яблунецкого перевала через Карпаты и венгерской границы. 15 июля Людвиг Витгенштейн писал в дневнике: «Мерзкая погода. В горах жуткий холод, дождь и туман, укрытия от них не спасают. Жизнь полна страданий». 16 июля Флоренс Фармборо, по другую сторону фронта, записала в своем дневнике: «Кругом такая грязь, что высокие ботинки увязают в ней намертво». Двух медсестер убило австрийскими снарядами четыре дня назад, а еще одну – днем раньше. На следующий день привезли семьдесят тяжелораненых. «На операционный стол положили молодого татарина с тяжелыми ранениями. Он говорил по-русски и отчаянно пытался прошептать нам что-то, чего мы не понимали. Мы послали за одним из наших водителей-татар, он низко склонился над распростертой фигурой, окликнул солдата, но ответа не получил. Кто-то сказал: «Он умер!» Обветренное лицо старшего соплеменника окаменело, и он ушел» [140].
К концу месяца граница Восточной Галиции в городе Броды перешла к русским, и за две недели 40 000 австрийцев попали в плен. Потери России также были велики. В полевой госпиталь Флоренс Фармборо за сутки доставили восемьсот раненых. Преобладали ранения живота. Нередки были и ампутации. «Одна нога оказалась такой тяжелой, что я не смогла поднять ее со стола», – писала она. Кто-то помог ей донести ногу «до подсобки, где ждали погребения ампутированные конечности. Я раньше в этой подсобке не бывала и поскорее выбежала оттуда, пошла в нашу комнату, выпила воды и две таблетки аспирина; шок прошел, и я снова стала сама собой. Но меня преследовала мысль: что станет со всеми этими калеками после войны?»
В последнюю неделю июля Гинденбург и Людендорф, надеясь остановить наступление Брусилова, приняли командование обширным участком австрийского фронта. Бо́льшая часть Галицийского фронта перешла под командование немецкого генерала Ботмера. Пфланцер-Балтин был вынужден согласиться с назначением немецкого офицера Ганса фон Секта на должность начальника штаба [141].
Германские войска были распределены вдоль линии фронта, австрийские и германские части объединили, создав смешанные батальоны. Даже турецкие войска присоединились к армии. «То, что о прибытии турок в Галицию стало известно еще до того, как они туда попали, бесспорно, унизительно для австрийцев», – написал в дневнике генерал Хоффман 27 июля.
За линией германского фронта, в Бельгии, оккупационные власти принимали беспрецедентные меры, чтобы не допустить 21 июля празднование восемьдесят пятой годовщины независимости Бельгии. «Я призываю население воздержаться от каких-либо демонстраций, – заявил девятью днями ранее губернатор Брюсселя и Брабанта генерал Хурт. – Все публичные собрания, парады, ассамблеи, обращения, речи, академические церемонии, возложение цветов на памятники, украшение муниципальных или частных зданий, закрытие магазинов, кафе и т. п. в неурочное время повлекут за собой наказание». Бранд Уитлок, глава американской дипломатической миссии в Бельгии, сказал по этому поводу: «Повинуясь одному из тех таинственных и молчаливых соглашений, источник которых отследить невозможно, все в тот день повязали зеленые банты. Зеленый – цвет надежды, и хотя немцы, несомненно, лишили бельгийцев мужества, им не удалось лишить их надежды».
Немцам вовсе не показалась забавной эта демонстрация патриотизма, как и краткое выступление в ее поддержку кардинала Мерсье, архиепископа Мехельнского, перед его отъездом из Брюсселя. На жителей Брюсселя был наложен штраф в миллион марок, а Мерсье заслужил всеобщее уважение своими открытыми письмами протеста против злоупотреблений оккупационных властей.
Через шесть дней после национального праздника в Бельгии произошло событие, подтвердившее правоту британцев, считавших немцев жестокими. 27 июля немцы казнили в Брюгге капитана Чарльза Фрайатта, бывшего командира парохода «Брюссель», принадлежавшего Большой Восточной железнодорожной компании. Военный суд признал Фрайатта виновным в попытке протаранить немецкую подводную лодку. Немцы арестовали его, перехватив «Брюссель» во время одного из рейсов по маршруту Харидж – Хук-Ван-Холланд, которые он совершал дважды в неделю, через десять недель после подвига, принесшего капитану такую известность в Британии. Вместе с командой его отправили в лагерь Рулебен близ Берлина. Немецкий военный суд назвал Фрайатта пиратом за то, что он атаковал напавшую на него подлодку. Канадец Джон Кетчум, оказавшийся в Рулебене, потому что война застала его в Германии, где он изучал музыку, вспоминал: «Судебное убийство человека, пусть даже всего месяц прожившего в Рулебене, привело нас в ярость и потрясло сильнее, чем любое другое напоминание о войне».
В Британии патриоты, считавшие казнь Фрайатта отвратительным убийством, с равным отвращением относились к нежеланию служить в армии. Отказников называли трусами и предателями. В последнюю неделю июля более двухсот таких отказников были отправлены на работу в каменоломни в Дайсе, возле Абердина. Между тем учрежденный правительством суд более чем в 4000 случаев признал причины отказов объективными. Для отказников была создана альтернативная служба: работа в сельском хозяйстве или в больницах. Тех, кто отказывался от альтернативной службы, часто заключали в тюрьму. Повторные отказы во многих случаях приводили к повторному заключению и тяжелым работам, таким как дробление камней в карьерах Принстонской тюрьмы в Дартмуре.
