— А потому, что оно бесчестно, и еще затем, что я своим чувством не торгую!.. — твердо ответил Серебряков.
— Это последнее ваше слово?
— Последнее!..
Потемкин хлопнул в ладоши и, показывая вошедшему камердинеру на Серебрякова, проговорил:
— Уведи и сдай конвою!..
Несчастного Серебрякова опять увезли в мрачный каземат Шлиссельбургской крепости.
ХС
Было 10-е января 1775 года.
Сильный мороз, такой мороз, что птица на лету мертвой падала и у человека дыхание захватывало.
Несмотря на такой лютый мороз, народ валом валил на Конную площадь, и пеший, и конный.
Казалось, вся Москва высыпала на улицу, покинув свои дома.
Остались домовничать только стар да мал. Что гнало москвичей в такую стужу? На какое зрелище собрались они на обширную площадь? Что так интересовало их?
Казнь злодея Емельки Пугачева, который столько страха, ужаса вселял в сердца людские.
Посреди площади наскоро сколочен был высокий помост; около помоста стояли три виселицы.
Несколько палачей отогревали себя, в ожидании «работы», вином.
Кругом эшафота выстроены были пехотные полки в полном вооружении.
На офицерах по случаю страшного мороза, были надеты шубы.
От мороза у многих бедных солдатиков побелели уши, щеки и носы.
Вся огромная площадь буквально была залита народом. Крыши домов, лавок тоже усеяны горожанами. Любопытные лезли на деревья, на заборы, чтобы лучше видеть.
Гудит собравшийся народ, скрипит мороз. За народом стоят рыдваны, повозки, кареты, сани.
Все это море народа устремляет свой взор на дорогу, по которой должны везти преступников.
Все с нетерпением ждут этого зрелища. Вдруг все это людское море заколыхалось, зашумело.
Искрой из уст в уста пронеслось: «везут, везут!..»
И точно — Пугачева везли.
К саням, на которых везли Пугачева, был приделан высокий помост, на нем-то и сидел самозванец в полушубке, с открытой головой. Он скорчился, съежился. Мороз донимал и его.
Против Пугачева помещался старец-священник.
Тут же находился чиновник «тайной экспедиции».
За Пугачевым везли других преступников. Как впереди, так и позади позорной колесницы ехал отряд кирасир.
Пугачев низко кланялся народу и что-то шептал своими посинелыми губами.
Его подвезли к самому эшафоту. Палачи расковали и сняли его с саней.
Старец священник дрожащим голосом преподал ему последнее напутствие и отошел к стороне.
Едва самозванца ввели на эшафот, как громко раздалось: «на караул».
Чиновник внятно стал читать указ императрицы.
«По произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, — так рассказывает очевидец, — также и станицы, где он родился, обер-гюлицеймейстер спрашивал его громко:
— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
Он столь же громко ответствовал:
— Так, государь, я — донской казак Зимовейской станицы, Емелька Пугачев!
Потом во все продолжение чтения манифеста он, глядя на соборы, часто крестился, между тем, как сподвижник его — Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой, свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю».
По окончании чтения Пугачев, сделав с крестным знамением несколько земных поклонов, обратился к соборам, потом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом:
— Прости, народ православный, отпусти, в чем я согрубил перед тобою… Прости, народ православный!..
При этом слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать Пугачева; сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья.
Тогда он, всплеснув руками, повалился навзничь, и вмиг окровавленная голова его была в руках палача.
Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников. У трупа отрезали руки и ноги, палачи разнесли их по четырем углам эшафота, голову показали уже потом и воткнули на высокий кол.
Перфильев перекрестился, простерся ниц и остался недвижим. Палачи его подняли и казнили так же, как и Пугачева.
Между тем Шигаев, Падуров и Торнов уже висели в последних содроганиях.
Чику отправили в Уфу, где должна была совершиться его казнь.
Отрубленные члены четвертованных мятежников были разнесены по московским заставам и через несколько дней сожжены вместе с телами.
Палачи разъяли пепел.
Помилованные мятежники были на другой день казней приведены к Грановитой палате. Им объявили прощение и при всем народе сняли с них оковы.
Так кончился мятеж, начатый горстью непослушных казаков, усиливавшийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Мобквы и от Кубани до Муромских лесов!
Граф Петр Иванович Панин и герой Суворов еще не скоро оставили губернии, возмущенные Пугачевым. Они в течение года оставались в тех губерниях, восстановляя города и крепости, разрушенные самозванцем, утверждая правление и искореняя окончательно смуту.
В конце 1775 года императрица Екатерина Алексеевна обнародовала общее прощение всем, замешанным в мятеже, и повелено было все дела о бунте «предать вечному забвению». Императрица Екатерина захотела уничтожить даже само воспоминание об ужасной эпохе Пугачева и приказала переменить древнее название реки, которой берега были первыми свидетелями возмущения: яицких казаков повелено было переименовать в уральских и город Яицк — Уральском.
Но следы страшного бунтовщика сохранились еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую так выразительно прозвал «пугачевщиною».
Часть II
I
— А, кстати, Григорий Александрович, тот офицер, подозреваемый в соучастии с Пугачевым, надеюсь, выпущен из крепости, — спросила Потемкина императрица Екатерина Алексеевна, только что вернувшаяся из Эрмитажа.
— Нет еще, ваше величество, — тихо ответил Потемкин.
— Как, почему? Ведь, кажется, был мой манифест о прощении всех замешанных или подозреваемых в мятеже. Разве тот офицер не подходит под манифест? — хмуря брови, с оттенком неудовольствия проговорила императрица.
— Смею доложить вашему величеству, что Серебряков обвиняется в другом преступлении.
— В каком? Что он еще там наделал?..
— В неисполнении приказа, возложенного на него вашим величеством.
— Ах да, мое письмо к графу Румянцеву? Оказывается, Серебряков и в этом не виновен, это целая история и притом довольно скучная. Отдайте, Григорий Александрович, немедленно приказ об его освобождении, — приказала императрица и, пристально испытующим взглядом посматривая на Потемкина, добавила:
— У этого офицера есть невеста. Вы ее знаете — это такая хорошенькая княжна из Москвы, моя фрейлина Наташа Полянская. Бедная девочка вчера, рыдая, рассказывала мне историю своей любви и просила за Серебрякова. Не правда ли, Григорий Александрович, она ведь очень хороша?
— Если вы находите, ваше величество.
— А разве вы не находите княжну прекрасной? Вы скрытничаете, генерал, вы за ней ухаживаете.
— Помилуйте, государыня, — только и нашелся ответить смущенный Потемкин.
— Не скромничайте, я и про вас кое-что знаю, — с милой улыбкой ответила государыня.
«Ну, вот влопался! Неужели узнала? Кто-нибудь сказал, сошпионил. Боюсь, как бы не выдать себя».
Так думал Потемкин, то краснея, то бледнея.
— Что же вы молчите, говорите, оправдывайтесь, — полушутя-полусерьезно проговорила государыня.
— Я право не знаю, кто это сказал на меня вашему величеству!..
— Никто не сказал… Успокойтесь и не волнуйтесь!.. Да если бы кто мне и сказал, что вы влюблены в княжну Полянскую, я бы этому не поверила. Вы, кажется, ушли из тех лет, мой друг, когда можно увлекаться каждым красивым личиком, не так ли?..
— Совершенно верно изволили заметить, ваше величество!.. «Уф!.. Как гора с плеч!»
— Ну, этот разговор я считаю оконченным, Григорий Александрович. Офицер Серебряков сегодня будет выпущен из крепости. А за то, что он сидел напрасно, бедняга, мы должны его вознаградить… Как вы думаете?
— Это в воле вашего величества!
— Да!.. Но я хочу услыхать ваш совет, что мы должны сделать для Серебрякова? Я думаю, первое и самое главное будет: женить его на княжне, соединить два влюбленных сердца… Мне известно, что ее отец в одно время был против этого брака, но теперь он одумался, а второе будет: дать ему следующий чин по гвардии. Исполнить это я на вас возлагаю, Григорий Александрович!.. На аккуратное исполнение его я надеюсь.
— Слушаю, ваше величество!
— Я много раскаиваюсь, мой друг, в том, что я, как всякая слабая женщина, верю во многое и плохо отличаю правого от виноватого… Ах, какой это большой грех. Лучше оправдать девяносто девять виновных, чем обвинить одного невинного, а мы чуть это не сделали. Да, да, мы должны стараться восстановить честь Серебрякова!.. Бедный, сколько он вытерпел и знаете из-за чего?..
