ниже. Параллели этому можно было обнаружить и в каноническом праве: в «Декрете Грациана» подобным же образом говорится о достоинстве и моральном облике клира[820].
Можно ли считать, что все эти нормы, связанные с рыцарством, отражают исключительно социальную природу Сицилийского королевства или, говоря шире, освещают некоторые аспекты развития феодализма в XIII веке? Можно ли представить себе, что отразившиеся в сицилийском законодательстве умонастроения никак не связаны с рефлексией о природе человека и его месте в мироздании? Эта рефлексия никогда не прекращалась в средневековой культуре, и каждый этап ее привносил нечто новое в христианскую антропологию. Интеллектуальная жизнь штауфеновского двора доказывает нам, что такая связь существовала. Нам нужно попробовать разобраться в том, как эта связь функционировала.
Задолго до Возрождения достоинство и благородство, как и ничтожество человека, служили традиционной темой ученых дискуссий, своего рода малым литературным жанром, одним из известных воплощений которого стал четвертый трактат дантовского «Пира». Спорили о том, связано ли благородство человека с его личными качествами или со славою предков. Данте, например, защищал душевное благородство против благородства по крови, приписывая возвеличение последнего именно Фридриху II[821]. Почему именно ему?
Действительно, у нас есть свидетельства того, что человеческое достоинство предлагалось в качестве литературного спора на суд придворных. Петр Винейский и Фаддей из Сессы, крупнейшие чиновники королевства, однажды получили послание, написанное в форме шутливого спора (iocosa contentio) о благородстве и достоинстве души[822]. Один из споривших доказывал, что нельзя сравнивать тех, кто завоевал себе доброе имя великими деяниями, с теми, кто избрал «звериный образ жизни», в поте лица обрабатывая землю. «Величие души», animi probitas, безусловно необходимо, но «благородство», nobilitas, пользуется им как слугой, ведь даже философы, в лице Аристотеля, подчинились властителям, в лице Александра Великого, а не наоборот. Если же благородный человек ведет себя неподобающе, то сама «знатность» от этого не страдает, дурной проступок остается на совести индивида. Из благородной крови, при особой помощи природы, будто из «тонкого телесного сока и из чистейших элементов» рождаются «чистейшие плоды». Так, используя научную лексику, привычную придворным ученым, заканчивает свое изложение сторонник «сословного» взгляда на человеческое достоинство[823]. Его собеседник убеждает слушателей в том, что душевное благородство порождает знатность, что вторая без первого ничто. Разве не сказано у Псалмопевца: «Ты все премудростию сотворил»? Там ничего не сказано о знатности. Разве мы не видели, что «благородная кровь» иногда порождала людей некрасивых?
Перед нами литературное упражнение на традиционную уже в античной философии тему, и ничто не может дать нам уверенность в том, что это прение состоялось при дворе в той форме, в какой оно записано на пергамен, точно так же как любая запись схоластического диспута, столь распространенного в рассматриваемое время, вряд ли может быть названа стенограммой. Это отголоски, в которых мы многое можем услышать, только если сопоставить их с другими текстами.
В то же время, когда создавались «Мельфийские конституции», один из придворных юристов, Риккардо из Венозы, представил на суд императора элегическую комедию «О Павлине и Полле». Это сатирическое произведение написано в жанре, распространенном с XII века, и представляет собой один из последних значительных его образцов. В основе фабулы — женитьба главных героев, которая стала поводом для обсуждения проблемы родовой знатности, в поэтической форме, но с аргументацией, нам уже знакомой[824]. Комедия пестрит юридической лексикой, и это свидетельствует о том, что ее аудиторию следует искать в среде образованных государственных чиновников и при императорском дворе. В конце 1238 года Фридрих II отправил своему сыну Конраду, только что избранному римским королем, послание, и это, конечно, не было интимным письмом отца сыну, но государя — наследнику. В нем он уверял Конрада в том, что достоинство его славного рода не будет иметь значения, если он не соединит его с душевным благородством, что он должен смирить свою королевскую гордость перед «розгой магистра», чтобы со временем, постигнув науки, стать достойным своего высокого звания[825]. Все эти памятники вышли из одного политического круга, все они в разной форме и с разными целями касались одного и того же вопроса: достоинства человека.
Однако до сих пор мы обращались к текстам, в которых оно трактовалось как бы в «социологическом» ключе. Пытались выяснить, что в человеке важнее: личные качества или высокое рождение? Или иначе, кто важнее: философ или государь? Или, если следовать точке зрения Фридриха II, старались доказать, что государь должен быть философом, и тогда он будет достойным человеком. Но размышления о человеке пронизывали придворную культуру Сицилийского королевства, и мы должны увидеть все следы этих размышлений.
* * *
Михаил Скот претендовал на то, что тот, кто возьмет на себя труд полностью прочесть «Введение», может претендовать на почетное звание «нового астролога»[826]. При всей невинности походя брошенного эпитета за ним стоит и особое авторское самосознание и представления о профессии. Кодекс поведения астролога, предлагаемый Михаилом, — это своего рода практическое воплощение его представлений о том, каким должен быть человек, посвятивший себя знанию и служению благу людей и власти. В то время такая кодификация профессиональных качеств стала распространенным явлением.
Снижая стиль научного повествования, Скот описывает астролога, что называется, «в домашних условиях». Его дом должен стоять на перекрестке двух не слишком людных улиц, чтобы был обзор, он должен быть уютным, уставленным цветами — все для удобства клиента. Астролог должен дорого просить за свою работу, ибо редко и ценно сокровище его знаний. Но он должен быть вежливым, встречать посетителей внизу, когда они приходят за консультацией, отвечать им тихим смиренным голосом, чтобы не прослыть гордецом. В поведении астролог скромен, не играет в шахматы иначе как дома у знатных и богатых. В то же время ярко раскрашенный плащ выделяет его в толпе, что важно, поскольку люди судят о человеке по его внешнему облику. Вряд ли эта зарисовка восходит к какому-то книжному знанию[827].
Тема достоинства человека возникает и в другом дидактическом пассаже, следующем за обсуждавшимися в начале книги вопросами, которые Скот приписал Фридриху II. Здесь мы снова, как и в «Мельфийских конституциях», слышим слова Псалтири: «Не много ты умалил его перед ангелами; славою и честью увенчал его» (Пс. 8:6). Но интересно пространное истолкование хорошо всем знакомой фразы:
«Поскольку человек есть самое совершенное из всех творений, поскольку он превосходит ангелов и планеты, он тем самым уподобляется Богу, своему создателю, имеет силу и власть над всеми творениями, чего нет ни у одного ангела, ни у
