class="a">[838]. Наряду с античными медицинскими текстами, где представления о микрокосмосе также имеют фундаментальное значение, заново открытый Шартрской школой «Тимей» повлиял на формирование того образа «человека-мира», который мы в христианизированной форме, но с явными платонизирующими реминисценциями находим у Бернарда Сильвестра, Григория Святогорца, Михаила Скота[839].
Доктрины о человеке, изначально противоречившие христианству (что может быть более несоответствующим Евангелию, чем астральный детерминизм, порабощающий человеческую волю?), быстро завоевывали себе сторонников среди образованной элиты. Во времена Михаила Скота они еще обладали сильным ароматом восточной экзотики и язычества. Автору «Введения» нужно было сплавить эту языческую науку о мире с ортодоксальным вероучением, и он приложил в этому немалые усилия, делая пространные экскурсы в богословие. Уверяя возможного подозрительного читателя в своей правоверности, придворный астролог не забывает, что для христианина высокая оценка человеческой природы всегда уравновешивается уверенностью в тщетности всего земного и в прискорбном состоянии человека.
Признавая удивительные способности человека, его «двухприродность» или, как выразился позже Пико, «хамелеонство», Михаил Скот утверждает, что все это достоинство не принадлежит человеку, но дано ему во владение божественной благодатью. Мы не можем быть уверены ни в чем, кроме смерти, в юдоли печали беззащитного человека мучает тяжкий труд, подстерегают болезни, холод, голод, зубы хищников, змей, драконов, жало мух и комаров; ближним мы не приносим ничего кроме горя, своим матерям — родовые муки и тоску, о судьбе новорожденного нельзя сказать ничего кроме того, что ему лучше было бы не рождаться[840].
Это пессимистическое повествование, переплетенное с гимном человеческому достоинству, сильно напоминает распространенное в монашеских кругах «презрение к миру». Мы уже сталкивались с ним на страницах этой книги и помним, что лучший трактат на эту тему был написан молодым кардиналом Лотарио де Сеньи в назидание старшим кардиналам курии, в которую он только что вошел. Вскоре, не без впечатления от прочитанного, курия избрала его папой: Иннокентий III стал едва ли не самым успешным и влиятельным политиком европейского масштаба в начале XIII века[841].
Парадоксальным (но лишь на наш современный взгляд) образом разговор о бренности и тщетности всего и вся возвышал обсуждаемый предмет. Поэтому вряд ли стоит ставить знак равенства между риторикой бренности и, скажем, пессимизмом, который находили и в ренессансе XII века[842], а можно диагностировать и во времена Фридриха II. Принимать «О ничтожестве человеческого состояния» Лотарио, как говорится, за чистую монету, как мрачное зеркало темной средневековой жизни или как клерикальный приговор человеку, как пессимистическую реакцию на гуманизм XII столетия, мы можем тоже с не большим основанием, чем наши боевики, «чернуху», ругань в парламентах и прочие «кошмары на улице вязов» считать настоящей картиной нашего бытия, той самой, которая должна неминуемо войти в историю. Ренессанс XII века умел и радоваться, и впадать в глубокий и неподдельный пессимизм, в депрессию, но все же не переставал быть Ренессансом.
Трудно себе представить, чтобы Фридрих II не был знаком с риторикой презрения к миру, даже если у нас нет доказательств того, что он читал трактат своего высокого покровителя. Зато Михаил Скот, работавший бок о бок с Иннокентием III во время IV Латеранского собора, почти наверняка читал этот «бестселлер». Государственные акты Сицилийского королевства, подобно дипломам Римской курии, всегда сопровождались риторическими преамбулами, аренгами, в которых часто можно было встретить утверждения о бренности всего земного, и у нас нет оснований считать, что император лично был чужд этим размышлениям. Они, несомненно, были частью его личной религиозности и мотивировали его политику. «Презрение к миру» и признание слабости человека, выбравшего грех и помрачившего в себе образ Божий, вовсе не означало, что Средневековье было эпохой пессимизма и страха перед грядущей карой.
Если вернуться к тому, с чего я начал, в «Мельфийских конституциях» мы увидим ясное выражение и ничтожества человеческого состояния, и веры в его достоинство, в возможность исправления. В этом двойственном отношении к человеку Фридрих II был близок многим своим современникам, тому же Михаилу Скоту, который, в свою очередь, был знаком с многочисленными учениями, популярными в основных интеллектуальных центрах Европы, включая и Римскую курию. Придворный ученый выражал эти идеи на языке науки, император и его советники — на языке права и высокой риторики. Интересные параллели можно найти и в трактате Фридриха II «Об искусстве соколиной охоты». Там не раз речь заходит о достоинстве этого искусства по сравнению с другими видами охоты, о его непосредственной связи с «наукой о природе», scientia naturalis. Описание идеального сокольничего напоминает главы о достоинстве рыцарей в «Мельфийских конституциях» и пассаж Михаила Скота об образе жизни астролога.
Можно ли считать все приведенные здесь размышления о природе человека явлениями, параллельно возникшими в разных сферах жизни человеческого духа, пусть и в одном историко-культурном контексте, но не объединенными причинно-следственными связями? Может быть, выстроенные здесь линии даже не покажутся столь уж «параллельными». Ведь одно дело «достоинство» рыцаря и наказания за его «недостойное» поведение, а другое дело «достоинство» Человека и «наказание» за его Грехопадение. О том, что человек должен стремиться к знаниям, чтобы не потерять человеческий облик, твердили философы и моралисты во все времена, им вторили королевские зерцала, в том числе известная Фридриху II «Тайная тайных».
Хочется думать, что на ограниченном материале мне все же удалось показать некоторые особенности того духовного состояния, тех представлений о человеке, которые определили культуру Южной Италии в первой половине XIII века. Эпоха законодательства в Западной Европе совпала с эпохой схоластических сумм, готического натурализма в искусстве, «искушением портрета» и с утверждением новых наук о природе. В центре всех этих новых явлений стоял человек. Желание упорядочить, «усовершенствовать» жизнь людей в отдельно взятом королевстве было неразрывно связано с постижением всего мироздания и места человека в нем. Эта связь зиждилась на глубинном осознании аналогии между миром, сотворенным Богом, и миром людей, политическим космосом.
14. Техники тела
Средневековые христиане никогда не сомневались в божественности бессмертной души, она всегда считалась достойным предметом философской и религиозной рефлексии. Их отношение к телу было куда более противоречивым, и в этом плане XIII столетие, с его святыми Франциском и Людовиком IX, с его княжескими дворами, стремившимися к комфорту и роскоши, с твердо вставшей на ноги университетской медициной стало переломным в истории Европы.
Действительно, у тела есть своя история. Жесты, привычки и «техники тела», которые кажутся нам естественными, при определенном угле зрения выглядят не более чем результатом культурных и религиозных ориентаций, табу, моды, воспитания[843]. Это
