Шесть лет спустя все это подтвердилось с полною наглядностью. Но об этом речь впереди.
Среди приготовительных мер к возбуждению дела выяснилось между прочим, что как Министерство внутренних дел по Департаменту полиции, так и Министерство юстиции встретились с большим затруднением, каким путем можно было бы напечатать весь следственный материал, в форме готового обвинительного акта, подлежащего предъявлению Государственной думе, с таким расчетом, чтобы до минуты предъявления его Думе, или даже до внесения дела в уголовный суд, решение правительства оставалось бы неизвестным и заинтересованные лица не могли скрыться от следствия и суда. Министр юстиции Щегловитов открыто заявил Совету, что не имеет права доверять Сенатской типографии, состав наборщиков которой недостаточно надежен. То же самое сказал и Столыпин по отношению к типографии «Правительственного вестника». Такое же мнение выразил государственный секретарь по отношению к Государственной типографии, откуда незадолго перед тем проникли в оппозиционные круги Думы печатные материалы, не подлежавшие разглашению.
Я предложил тогда отложить решение вопроса до следующего дня и дать мне возможность переговорить с командиром Корпуса пограничной стражи, в управлении которого имелась хорошо оборудованная типография, не раз исполнявшая для меня разные печатные работы, не допускавшие огласки, и всегда достигавшая этой цели. Мое предложение было принято. На другой же день я получил заверение, что обязательство выполнить заказ с соблюдением полной секретности может быть принято, и на самом деле оно было выполнено самым безукоризненным образом; следственный материал и проект обвинительного акта были отпечатаны замечательно быстро, и никакие сыскные силы революционных организаций так и не дознались потом, где и кем было совершено напечатание, и не раз выражали свое недоумение, каким образом такой важный для всего революционного движения документ не попал в их руки, когда к их услугам всегда были печатные материалы, в каких бы правительственных типографиях они ни печатались.
Параллельно с разработкою следственного материала шли переговоры Столыпина с председателем Думы, а этого последнего — с советом старшин и главами партий, кроме социал-демократической, о снятии неприкосновенности с членов этой партии. Совет был постоянно осведомлен о ходе переговоров, и всем нам было ясно, что ничего из них не выйдет и только напрасно тратится время на то, чтобы добиться толка, когда сочувствовала стремлению правительства в сущности одна правая фракция, не имевшая никакого значения в Думе, а председатель Думы не имел в ней никакого влияния, и если бы и имел его, то никогда не употребил бы его на пользу исполнения желания правительства, принадлежа всеми своими симпатиями к левому кадетскому крылу и всегда угождая одним левым требованиям.
Столыпин назначил последним сроком для получения ответа Думы вечер субботы 2 июня и созвал Совет министров на заседание в Елагин дворец к 9 часам, без присутствия Канцелярии.
Не успели мы собраться, не успел Столыпин передать нам последние сведения о ходе переговоров, выражая свое убеждение, что из них ничего не выйдет, как его вызвал курьер, сказав, что приехали три члена Государственной думы, — кто именно, я не знал, да и никто из нас этим и не интересовался, будучи убежден в том, что они привезли отрицательный ответ.
Долго, бесконечно долго отсутствовал Столыпин. Мы все ждали его с напряженным вниманием, и по мере того, как время тянулось и подошло уже почти к полуночи, у нас начало складываться убеждение, что переговоры принимают благоприятный характер и договаривающиеся стороны обсуждают, вероятно, условия соглашения. В нашей среде пошли даже толки о том, как выйдет правительство из этого положения, если соглашение будет достигнуто на этом вопросе, когда у государя давно сложилось убеждение в невозможности совместной работы с этим составом Думы. Только в половине первого ночи вернулся к нам Столыпин и сказал, что «ничего с этими господами не поделаешь. Они и сами видят, что правительство право, что оно уступить не может, что с таким настроением большинства Думы все равно нет возможности работать, да никто этого и не хочет, а взять на себя решение тоже никто не желает. Мы расстались на том, что я сказал им, пусть на себя и пеняют, а нам отступать нельзя и мы выполним наш долг. Меня пугают, — прибавил он, — восстанием и грандиозными беспорядками, но я заявил им, что ничего этого не будет, и думаю, что они и сами того же мнения».
Оставалось узнать, когда же именно произойдет роспуск и какие распоряжения по этому поводу будут сделаны. Я не знал, что указ о роспуске и новый избирательный закон уже посланы к государю в Петергоф рано утром с особым курьером, и полагал, что эти акты нужно только теперь представить туда, доложив о том, что отказ Думы последовал. При представлении их государю Столыпин в особом докладе довел до сведения государя, — что он не надеется на успешность переговоров и просит подписать указы с тем, чтобы они не были объявлены в том случае, если Дума подчинится требованию правительства и снимет депутатскую неприкосновенность.
Столыпин недоумевал даже, почему указов так долго нет обратно, так как они уже давно в руках государя. Только в начале второго часа утра из Петергофа прибыл пакет от государя с подписанными бумагами и с письмом собственноручным от него. Я снял тут же, с разрешения Столыпина, копию с письма и очень сожалею, что она пропала вместе с большинством моих бумаг, но хорошо помню, почти дословно, его текст. Он был приблизительно следующий: «Наконец я имею Ваше окончательное решение. Давно была пора покончить с этою Думою. Не понимаю, как можно было терпеть столько времени, и, не получая от Вас к моему подписанию указов, я начинал опасаться, что опять произошли колебания. Слава Богу, что этого не случилось. Я уверен, что все к лучшему».
Мы остались еще около полутора часов, обсуждая всякого рода частности положения. Столыпин был совершенно спокоен, уверенно говорил, что вполне убежден, что порядок нигде не будет нарушен, не будет и демонстрации вроде Выборгского воззвания, и только озабочен тем, как бы удалось заарестовать всех членов Думы, причастных к революционной организации, которые, несомненно, попытаются скрыться раньше, чем удастся приступить к их аресту после опубликования рано утром указа о роспуске Думы. Уходя от него последним, причем он просил меня не формализироваться тем, что меня проводят до моей дачи два жандарма, так как «мало ли что может случиться», сказал он, — я спросил Столыпина, как
