их совершенно законными уже потому одному, что Петербург находится в положении усиленной охраны, которое дает ей права обыска, при наличии имеющихся указаний на готовящееся преступление, а в данном случае имеются неопровержимые сведения о существовании военно-революционной организации, и не его вина, что в ней участвуют члены Государственной думы, — решительно и с большим мужеством заявил, что и вперед будет отстаивать законность таких действий полиции, потому что для него выше необходимости охраны депутатской неприкосновенности — охрана государственной безопасности.
Этим своим заявлением Столыпин бесповоротно стал на путь неизбежности роспуска Думы, и этим днем официально предрешился самый роспуск. Все, что произошло далее, было только агонией Думы и формальною затяжкой акта роспуска, для исполнения еще одной, конечно, совершенно неисполнимой формальности — получения согласия Думы на снятие депутатской неприкосновенности с членов Думы, входивших в состав социал-демократической фракции. На эту мучительную операцию ушло почти три недели, и только вечером, или точнее ночью, с субботы на воскресенье 3 июня последовал официальный отказ Думы, а за ним — роспуск Думы, издание в исключительном порядке нового избирательного закона, арест большинства членов Думы этой фракции, побег остальных, в том числе и самого Озола, бесспорного главы фракции в этом деле, а через 10 лет, уже в конце 1917 года, появление весьма многих из этих лиц уже в качестве видных большевиков на разных поприщах их славной деятельности на пользу гибели России.
Я не пишу подробной истории этого процесса, для чего у меня и нет под рукою достаточных материалов. К тому же он и не входит в состав того, чему посвящаются мои записки: моей личной деятельности и тому участию в событиях моего времени, которое принадлежало мне.
Уже много лет спустя мне пришлось принять некоторое участие в ликвидации одного из эпизодов этого дела, а именно, в бытность мою председателем Совета министров, в 1913 году, о чем я и расскажу в своем месте.
Пока же скажу только, что после заседания 7 мая всем стало до очевидности ясно, что вопрос роспуска есть только вопрос немногих дней, и вся деятельность Думы свелась для нее к двум задачам — наговорить как можно больше неприятностей правительству и проявить наибольшую демагогию, зная заранее, что дни Думы сочтены, и, с другой стороны, тянуть переговоры с правительством по вопросу о снятии неприкосновенности с пятидесяти депутатов социал-демократической фракции как можно дольше, чтобы возбудить страну и дороже сдать Думу при ее роспуске.
После 7 мая Столыпин еще только один раз появился в Думе в связи с ее дебатами по внесенному ее собственному проекту земельной реформы, построенному на принципе принудительного отчуждения земель. Пытаясь образумить Думу и склонить ее встать на сторону правительственного проекта, осуществленного по закону 7 ноября 1906 года, сам он и все мы отлично сознавали, что такая попытка обречена на несомненный провал, Столыпину удалось только произнести очень красивую речь в этом последнем с его участием заседании Второй Думы, и в этой речи сказать исторические слова: «Вам нужны великие потрясения. Нам же нужна великая Россия».
Эти слова перешли на его памятник, открытый при моем и всего состава Совета министров участии 1 сентября 1912 года в Киеве, спустя год после его смертельного ранения, но был он уничтожен в 1917 году большевиками в Киеве, и забылись эти слова так же, как забылось многое из того, что потеряли мы с того времени.
После 7 мая вся наша деятельность просто отошла от Думы и перешла в Совет министров, который к тому времени закончил избирательный закон и представил это государю на рассмотрение. На всех нас надвинулась иная, столь же острая, забота, которой нам пришлось отдать много времени, забота о подготовке дела о предании суду всей преступной организации, обнаруженной после обыска в квартире депутата Озола 5 мая.
Придавая этому делу значение того окончательного основания, которым должно было определиться либо продолжение существования Второй Думы, либо ее роспуск в случае отказа снять депутатскую неприкосновенность с участников обнаруженной организации, — Столыпин вел всю разработку обвинения, с целью предъявления его Думе, при самом близком участии всего Совета. По несколько раз на неделе собирались мы сначала в Зимнем дворце в помещении, занимаемом Столыпиным, а затем, по переезде его на дачу, в Елагином дворце, и в частности обнаруженные дознанием и следствием материалы по обвинению в связи с делом Озола каждый раз докладывались Совету лично прокурором петербургской Судебной палаты Камышанским, представлявшим по наиболее интересным частям следствия необходимые подтвердительные документы. Таким образом, дело это было в полном смысле слова делом всего Совета министров, а вовсе не личным делом Столыпина и Щегловитова, как думали и говорили в то время многие, и ответственность за принятие решения о предании суду обнаруженных участников преступной группы лежит на всем составе Совета министров того времени.
Я хорошо помню, что все главные основания к обвинению были сведены к 21-му пункту, а вовсе не к тому единственному пункту — составлению наказа военной организации, который был отобран на квартире Озола 5 мая у секретаря организации Марии Шорниковой, оказавшейся, как стало известным Совету уже потом, шесть лет спустя, агентом Департамента полиции. Это доказывала впоследствии вся революционная печать для того, чтобы пустить в ход утверждение, что все дело было просто спровоцировано правительством с целью найти повод к предъявлению Думе требования снять депутатскую неприкосновенность с ее членов, не совершивших никакого преступления. Требование это, разумеется, не могло быть выполнено Думою, и, таким образом, роспуск Думы состоялся, по ее словам, не потому, что Дума отнеслась покровительственно к своим членам, участвовавшим в составлении преступного сообщества, а потому только, что все дело было выдумано правительством, для оправдания ничем не вызванного роспуска.
На самом деле в ту пору никто из нас не имел никакого понятия о том, что секретарь военно-революционной организации — Шорникова — была агентом Департамента полиции, и уверен, что и Столыпин не знал этого. Департамент полиции тщательно скрыл и от него это обстоятельство. Во всяком случае, повторяю — этот эпизод не имел решающего значения в деле, и преступный характер организации и преследуемые ею цели, так же как и участие в ней членов Думы, устанавливались целым рядом других доказательств, более чем достаточных для того, чтобы направить дело в суд и предъявить Думе требование о снятии депутатской неприкосновенности.
