— Ты первый. Бог дураков любит. Я ухожу к тому дубу. Тут больше пятидесяти метров. Шанс есть, учитывая, что руки у тебя трясутся, как у паралитика.
— Я стреляю в воздух.
— Не верю. Не сможешь. Ведь не сможешь отказаться от возможности ухлопать еще одного, еще одного в землю вогнать!
— Неужели ты думаешь, что я...
— Заткнись! — Ошеверов поднялся, отряхнул ладони, провел ими по лицу, словно снимая пот. — Я пошел. А вы все в сторону. А то он еще кого-нибудь уложит.
— Стоп! — вперед вышел Адуев и поднял правую руку. — Одну минуту. Вы проявили мужество и твердость, не дрогнув перед лицом смерти. Вы оба достойные ребята, и вам надо помириться.
— Заткнись, Иван, — непочтительно сказал Ошеверов. — Мы не ссорились, понял? И не собираемся. Отойди, говорю! От тебя уткой воняет!
Адуев обиделся и неловко отошел к остальным.
Ошеверов повернулся ко всем пухлой розовой спиной и зашагал в дальний конец поляны. Его трусы прилипли к телу, босые ступни рвали траву, голова упрямо опущена. Рядом с ним радостно несся Шаман, оглашая окрестности звонким лаем.
— Митька! — Ошеверов остановился, не оборачиваясь. — Забери собаку! А то он невинную тварь пристрелит. — Подойдя клубу, он деловито осмотрелся, повернулся лицом к Игореше и скрестил руки на груди. И поза достойная, и грудь прикрыта. Все правильно. Молодец. Если будете, ребята, стреляться, учтите эту маленькую подробность. — Митька! — опять закричал Ошеверов. — В случае чего, позвони на базу — пусть приедут за рыбой. Телефон на путевке записан. Давай, Игореша! Покажи, на что способен!
Ююкин подержал ружье на весу, зачем-то заглянул в ствол, потом неловко переломил его, улыбаясь не то растерянно, не то шаловливо, вставил патрон.
— Стреляю в воздух, — как заклинание повторил Игореша. Он обернулся к молчаливой, смазанной туманом толпе друзей. Ствол в его руках качнулся и оказался направленным в сторону Ошеверова, который светло-розовым пятном светился в отдалении, а когда Игореша приподнял ружье словно бы для того, чтобы рассмотреть — что это за предмет такой, палец коснулся курка, и гулко грянул выстрел. Это было так неожиданно, что Игореша, выронив ружье, уставился на него с испугом. Но когда поднял глаза, увидел, что Ошеверов, качнувшись и постояв несколько секунд в неподвижности, начал медленно заваливаться вперед. Все молча бросились к нему по высокой траве, обгоняя друг друга.
Илья лежал на спине, глаза его были открыты, он смотрел в розовеющее небо, и по лицу его разливалось необыкновенное спокойствие, словно он наконец все понял, во всем удостоверился и не осталось у него уже вопросов на этом свете. Шихин упал перед ним на колени, принялся осматривать, ощупывать, Федулова попыталась даже оттянуть резинку трусов — не вошла ли картечина ниже пояса?
Посмотрев вслед умчавшимся к Ошеверову друзьям, Игореша повернулся лицом к дубу, обхватил руками ствол и медленно сполз на траву.
А Ошеверов тем временем вздохнул и слабым прерывающимся голосом проговорил:
— Ну, это... Хватит...
— Что, хватит?! — закричала на весь лес Федулова, но тут же закрыла рот ладошкой. И спросила уже тише: — Что, хватит, Илюша?
— Хватит меня щупать... Что я вам, Селена, что ли? Щекотно... Несите ружье! — произнес он внятно и твердо.
— Жив?! — воскликнул Шихин.
— А ты думал, конец, да? — спросил Ошеверов будничным голосом. — Нет, еще не конец.
— Чего ж ты упал?!
— Для Игореши гастроль даю. Он, похоже, еще не видел, как падают убитые им люди. Пусть посмотрит. Авось приснится ему когда-нибудь это утро.
Шлепая высокими сапогами, Федулов мотнулся к лежащему Игореше, поднял ружье и понесся назад, рассекая коленками траву. В промокших розовых рейтузах вид у Федулова сделался совершенно неприличным.
— Идите, поднимайте его, — с царственным жестом велел Ошеверов. — Настала моя очередь. Я жизнью рисковал и заслужил право на выстрел.
Услышав голос Ошеверова, самый громкий и уверенный, Игореша поднялся на четвереньки, перебирая руками вдоль ствола, распрямился. В светлом костюме, несколько поблекшем от событий этой ночи, Игореша хорошо выделялся на фоне темного дуба.
— Отойдите! — властно приказал Ошеверов. — А то как бы чего не вышло... — Надломив ружье, он зарядил его. Уперевшись спиной в ствол, прижав приклад к плечу, Ошеверов принялся нащупывать стволом фигурку Игореши. Но, уже прицелившись, вдруг опустил ружье.
— Может, заявление сделаешь? Кому Селену завещаешь? А то ведь к любому пойдет, а?
Игореша прислонился спиной к дубу, откинул голову и закрыл глаза. Руки его висели, но он, зная, что лучше бы прикрыть грудь, был просто не в силах поднять их. Ухватившись пальцами за складки коры, Ююкин, кажется, хотел одного — удержаться, не упасть. Лицо его было мокрым не то от росы, не то он слез. Костюм его потерял всякую форму, выглядел пятнистым и сейчас мало чем отличался от маскировочного комбинезона. Друзья стояли поодаль в скорбном молчании, может быть, только сейчас начиная понимать бессмысленность происходящего.
Последним замечанием Автор не столько смягчает вину Игорешиных друзей, сколько пытается снять с себя будущие обвинения — они могут остановить рукопись. Упрекать Автора можете в чем угодно, он привык, даже не всегда это замечает, а вот рукопись не трожьте, она не виновата, пусть идет своим путем.
Выстрел Ошеверова прозвучал куда громче первого. Может быть, порох в патроне сохранился лучше или ружье обретало боевую форму, но, как бы там ни было, снова с хриплой руганью взлетели вороны над одинцовскими мусорными ящиками, взвизгнув, не успев захлопнуть двери, унеслась, покидая опасное место, электричка, залаяли беспородные одинцовские псы, взвыли любвеобильные предрассветные коты на крышах сараев, и, набирая скорость, понесся на звук выстрела милицейский газик.
Игореша вздрогнул, медленно присел на корточки и замер. Прижавшись лицом к дубу, он беззвучно плакал, и слезы, стекая с немолодых уже щек, покрытых ночной щетиной, капали на дубовую складчатую кору и впитывались в нее навсегда.
— Падай, Игореша, — пробормотал Митька вслух. — Падай... Ты убит. Тебя больше нет.
И тут все увидели, как от калитки дома, обгоняя робкую, растекающуюся в тумане тень Кузьмы Лаврентьевича, бежит Селена в своих роскошных, как знамя, бархатных желтых штанах, отяжелевших от влажной травы. Растолкав всех, она опустилась перед Игорешей на колени, взяла его бесчувственное лицо в красивые свои ладони и принялась целовать те самые щеки, которые, как уже говорилось, покрылись за ночь седой клочковатой щетиной.
— Жив, жив... — повторяла она, совершенно счастливая.
— Надо же, — озадаченно проговорил подошедший Ошеверов. Из граненого ствола оружия в его руках все еще струился дымок справедливости и правосудия. — Оказывается, даже Игорешу может полюбить вполне порядочный человек. О чем это говорит, Митька... Мы любим потому, что сами хотим любить, а уж вовсе не потому, что кто-то этого достоин... Волоки его, Селена, домой, отпаивай теплым молоком, давай читать произведения высоконравственные и нравоучительные. Пушкина пусть читает в постели, Лермонтова — те ребята знали толк в подобных мероприятиях. Ты уж не имей на меня зуб за обидные слова, иначе я никак не мог его расшевелить. Своего достоинства у него нет, хоть нашел в себе силы за твое вступиться. На это его хватило... Ненадолго, правда.
— Как ты смеешь... — слабым шепотом возмутился Игореша. — Как ты можешь так говорить...
— А с тобой теперь все можно. Ты вне закона. Ты и не человек вовсе. Так, некое существо без цвета, запаха и вкуса. И даже без пола, как я подозреваю. Живи. Дыши. Потребляй пищу. Испражняйся. Но к людям соваться не следует. — Ошеверов стоял, оперевшись на длинное ружье и отрешенно глядя на розовеющий восход. Лицо его было одухотворенно и прекрасно. Что-то открылось Ошеверову, в чем-то он убедился, чего-то даже устыдился в себе. Все невольно залюбовались им, не замечая ни выпирающего живота с красно-черно-белыми разводами, ни ренуаровской спины, украшенной мокрой листвой, ни ослабшей резинки трусов. — Ничего, Игореша, — милостиво сказал Ошеверов. — Ты вел себя не самым худшим образом. Ты еще воспрянешь, еще поработаешь во имя безопасности нашего государства. Только прошу — не суйся к людям. А то ведь я могу и не промахнуться. — И, круто повернувшись, так решительно направился к дому, что все услышали хруст сочных стеблей под зелеными от травы ошеверовскими ступнями.
* * *
Ну вот, расправились совместными усилиями с ненавистным Игорешей, как хотели с ним поступили, разве что не расстреляли. И ладно. Пусть живет. Было время — расстреливали направо и налево, до сих пор оцепенение в глазах у многомиллионного народа. Умных, дерзких, отчаянных ставили к стенке, а с кем остались? Стадо. Нет, пусть уж Игореша живет, глядишь, плодиться начнет, ребеночка родит, пусть.
