Пухлые, толстозадые гении свободы трубили надо мной в свободном парении, мир счастливый и новый раскрывал бескрайние объятия, и я летел навстречу судьбе, закусив воздух в восторге, летел в сады земных наслаждений — безлюбый, беспечальный, чтобы уже вновь не полюбить никогда, никогда! Блаженны пустые сердцем, ибо их есть мир дольний! Мчался в мир, под всеми ветрилами, чтобы уж впредь не любить, чтобы лакать чужую любовь и лакать жадно, в отместку за позор, за то, что любил когда-то.
«Да, принц, мне верилось…»
А не надо было верить.
XVIII
Анри, ты перешел на немецкий? Так с друзьями не разговаривают.
Ш. Нодье. Карета Жака.
— Так вот и получается, милый Даша, что я сделал немудреное, но все же открытие. Признаюсь вам, у меня допрежде не было взаимной любви. Все мои представления о взаимности носили как правило романный характер. Кто же мог знать, что и такая любовь конечна? Я никак не полагал, что, получив от Мироздания негаданное счастье, сам же окажусь бессильным удержать его.
Мы сидели на «Кружке», сойдясь для получасового свидания. Стрельников ежедневно репетировал в спектакле «Яма», отчего наши встречи стали совсем уж часты, однако же времени у него бывало немного, и разговоры длились не более часа. Вот и сейчас он ожидал продолжения репетиции, вызвонив меня на бутылку пива. Я был в лирических тонах, воротясь философским умом к Робертине. Сама она вовсе покинула меня — мне было неприятно представлять ее, и, странным делом, память стала стремительно вытеснять ее образ. Клянусь, что со вчера до сегодня я уже вполовину успел забыть о ней. Однако же разлуке воспоследствовал приступ соломонова мудрствования, и я, сидя со студентом на «Кружке», размышлял о тщете всего сущего. Говоря по-людски, я пугал юного собеседника туманными намеками, что преходящи все формы близости между людьми, стало быть, и наша дружба — это должно было его впечатлить. Впрочем, я был меланхоличен и вполне искренен. Любовь с Робертиной, которая обещала быть вечной, сдюжила каких-то презренных семь месяцев, что уж говорить о нашем с Даней откровенно эфемерном (мне-то, стреляному воробью, это было очевидно) увлечении друг другом.
Он был все тот же, не переменившись, — в зеленой рубашке с закатанными рукавами, в видавших виды джинсах и слишком модных для такого гардероба помочах. Он слушал хмуро, не перебивая, во всему видно, угадывая подтекст моих речей. По сравнению с первыми днями, ему уже не надо было прилагать сверхчеловеческого усилия, чтобы не сморгнуть ресницами и не сказать «кошмар» в доминанту трагизма.
— Вы по-прежнему не хотите рассказать, в чем дело? — спросил он просто.
— Нет, — вздохнул я, — к чему это, Даша? Помочь вы ничем не сможете, а сострадатели мне не нужны. Да и чему тут сострадать — я попал в тривиальную ситуацию, просто слишком поздно для моих лет.
Он молчал, улавливая в моих словах недостаток доверия к себе, а оттого не доверяя этим словам.
— Поймите, Даша, — сказал я мягко, видя это, — Если я чего-то не рассказываю вам, то ведь не от недоверия. Я готов открыть вам любые тайны…
Тут во мне взбултыхнулась гротескная душа и я продолжил совсем иным тоном:
— Да и не только вам. Сами знаете, я не шкаф и не музей — скрывать секреты от друзей.
И вновь вернулся к сказовой манере:
— Но в праве ли я, зная, что вы воспримете мой рассказ горячо к сердцу, докучать вам? Это… Ну, вы понимаете. Это неблагородно.
Я вылил внутрь себя остатки пива и встал.
— Ну что же, — сказал я, — вам пора, я тоже пойду. Прощайте.
Я протянул ему ладонь лодочкой, он взял меня за руку и все так же хмуро, исподолобья, очевидно неудовлетворенный, посмотрел мне в глаза. Очки он таки грохнул окончательно, и опять смотрел неуловимым, как у Тальма, взглядом.
Я вернулся домой, где жена наслаждалась новым пылесосом. С тех пор как я вернулся, Марина особенно настойчиво покупала предметы домашнего обихода — коврики, занавески в ванную, самовыключающийся чайник и прочие пустяки, избытками которого зарубежье поработило ВДНХ.
— Сеня, — браво обратилась она ко мне, склоненная над аппаратом, глядя между собственных ног, — где был? Пил со студентами?
— Пил, — признался я, — и горжусь этим.
Она вынула мешок с пылью и с гордостью показала мне. Мешок был полон и при этом наружно сохранял католическую чистоту.
— Забыла спросить, у тебя какие планы на завтра?
— Гнию над диссертацией, если не выпиваю.
— Значит, пьешь. Сеня, не хочешь выпить со мной?
— Молли… — я прижался губами к ее волосам, по случаю выходного не залаченным, — ради тебя я готов и на большее… В конце концов, это не так уж важно, с кем пить…
— Свинья. Сеня, ты свинья.
— Рад стараться. А где мы будем пить?
— Завтра «Эрик Свенсен» празднует начало лета. Будет много еды, я лично заказывала побольше вонючих чесноков, гадов всяких, как ты любишь.
— Спасибо, добрая самаритянка.
— Ну, так ты пойдешь? Будет скучно, но я позвала Скорнякова. Он представлен как пассия Наташи Кораблевой.
Время от времени «Эрик Свенсен» устраивал для сотрудников вечеринки со «спаузес». Первую и самую богатую мы пропустили из-за Ободовской. И на старуху проруха бывает: когда Ободовская услышала про «спаузес», она рвотно скорчилась и категорично отказала и за себя и за Марину. По представлению Ободовской, «спаузес» были такие маленькие рыбки, вроде анчоусов, а Ободовская ненавидела рыбную кулинарию. Потом, когда выяснилось, что англичане разумеют под «спаузес» молодого человека, Ободовская переменила точку зрения, и вот уже неоднократно мы большей частью компании (а Марина собрала в «Эрик Свенсене» почти весь ближайший круг — Ободовскую, Наташу Кораблеву, свою однокурсницу Лину, Вячеславовну как певицу, моего свояка Серегу как шофера, его отца в качестве электрика) выезжали со шведами на пирушки. Я кушал оливки и пирожки, пел русские песни своим голоском — хрустальным бубенчиком, и нажирался к концу праздника как свинья последняя — впору Варечку душить. Однозначно, упускать приятную возможность халявного торжества было никак невозможно. Я согласился и с галантной нежностью вновь поцеловал Марину в волосы.
Тут раздался звонок в дверь.
— Я так и знала, — сказала Марина обреченно, — мы опять залили Хромцовых.
В трубах, прогнивших с поры как мы покорили Австрию, была какая-то неустранимая неполадка, и соседи Хромцовы упорно считали, что мы, ненавистные к ним тайными причинами, регулярно и подло заливаем их.
Марина открыла дверь — на пороге стоял Даня.
Степень ошеломления всех троих можно скорее представить, чем описать.
Марина, которая никогда прежде не встречалась в Даней и которой он не был представлен, могла лишь подозрительно недоумевать, с какой стати студент, минуя учтивые предуведомления, запросто заходит к ней в дом, словно не впервые, и, быть может, действительно не впервые. Отчего тогда я умалчивал это?
Я почувствовал себя совершенно некстати нашкодившим подростком, обман которого раскрыт на глазах мамы. Это была худшая из ипостасей Марины — как старшая сестра она была вполне мне привлекательна, но как мама… И откуда Стрельников мог знать, где я живу — ведь он лишь однажды, в день неудачной промокашки, видел, что я вхожу в этот подъезд. Как могло статься, что компас его интуиции безошибочно привел его к дверям? И, что более существенно, зачем?
Впрочем, мое душевное смятение было бы самонадеянно равнять с душевной паникой студента Стрельникова. Увидев жену, о существовании которой он, движимый смутной, ему самому не отчетливо внятной идеей, вовсе забыл, он растерялся вконец, и, не зная что делать, разинул рот и вытаращил глаза.
— Здравствуйте, — наконец сказал он, потому что был вежливый мальчик.
— Здравствуйте, — сказала жена, неумолимо ожидая продолжения.
Стрельников в ужасе перевел взгляд на меня, чтобы застать во мне лицо сострадательное, но, увы! — беспомощное.
— Данечка, чем я обязан столь внезапному… — залепетал я, чтобы занять время.
— Входите, пожалуйста, — пригласила Марина его в кухню, как долженствовало сделать хозяйке.
— Нет, нет… — испугался Стрельников, превозмогая меру разумного, — у меня сейчас репетиция, я… я только на минуту…
Минута пошла. Дане следовало под подозрительным взглядом супруги обосновать свой визит. Он, поняв негибким умом, что соврать уже не придумает, вопреки себе промямлил:
— Мне просто показалось, что надо зайти… То есть, что нужно… — он замялся, потому что внутренний голос перебил его: «Даня, ты осел!», — и он, уже смешавшись окончательно, махнув рукой на то, что все пропало, закончил безнадежно: — Мне показалось, что нам надо увидеться.
Мне стало легче дышать. Я спросил, как Даня нашел нашу квартиру, он, ухватившись за тему, довольно связно рассказал, как зашел к Хромцовым и по словесному портрету получил указание. Марина вновь предложила ему войти и он, поняв, что для приватного визита уже пробыл достаточно, тотчас откланялся. Не удивлюсь, если от нашего дома он бежал сломя голову. «Идиот! — твердил он себе на ходу, — Кретин! Болван!»
