не считаю тебя слабой, и это не жалость. Я не хочу тебя унизить. Если хочешь, уйду.
Дочь леса покачала головой и не отстранилась. Тогда Шогол-Ву спросил:
— Он много значил для тебя?
— Много, — ответила Хельдиг. — Я знала его всю жизнь.
Она прервалась и то ли всхлипнула, то ли вздохнула тяжело. Утёрла слёзы торопливо, подняла глаза.
— Нас связывало больше, чем выбор сердца. Род первого хранителя не должен прерываться, а потому следующий вождь получал и меня. Если бы у отца был сын… Женщины всегда лишь спутницы вождей, матери вождей — и я бы сделала для Искальда всё, что могу и должна, всё!.. Но он… он отрёкся от уготованной судьбы. Что же я скажу его матери?..
— Разве ты отвечаешь за его поступки? Он нуждался в присмотре? Если так, кто решил, что он станет хорошим вождём?
Хельдиг промолчала. Так и стояла тихо, задумавшись о чём-то своём, близкая и далёкая.
Тот, кто был на холме, растянул одеяло. Оно нависло низко, серое и плотное, с редкими вкраплениями светлой шерсти. Под ним лежали тёмные нечёсаные поля. Вдали угадывался лес, размытый, бледный. Если не знать, можно принять за кайму одеяла.
Не стало света — ни блеска на мокрой дороге, ни следа в вышине. Все тени на земле слились в одну.
Сумрачны были и лица.
Люди возвращались, гнали рогачей, и те фыркали, били копытами, отворачивали морды. Не хотели идти к чёрному дому, к мёртвым телам, где смердело гарью, жжёной плотью, грязью и кровью.
— Нат, вон мои, — раздался голос Йокеля за спиной. — Впряжёшь? За полотном схожу, прикроем. Негоже его так везти.
Шогол-Ву ещё постоял, прижимая к груди дочь леса и глядя, как тёмные волны катятся по земле. Потом его позвали, потянули руки с телеги.
Он хотел бы ехать с Хельдиг, её рогачи легко унесли бы двоих. Но она не предложила, а сам просить не стал.
Телегу качало на разбитой дороге, и каждое движение отдавалось болью. Каждый голос, каждый звон струны.
Запятнанный примостился в углу и смотрел, как дочь леса скачет впереди, рядом с чёрным зверем, и как Ашша-Ри озирается то и дело, закусив конец пера. Защитный жест, полузабытый, детский.
Он усмехнулся, а потом заметил, что и старый охотник держит перо в зубах.
Нат сидел, устроившись так, чтобы не видеть Клура. Держал на коленях стренгу и иногда, задумавшись, касался пальцами. То была не песня. Он будто думал о чём-то, доверяя струнам говорить за него.
Нептица трусила следом.
Грязь из-под колёс летела на неё. Порой нептица вскрикивала недовольно, останавливалась, чистила лапой клюв. Встряхивалась сердито, раздуваясь, и большими прыжками нагоняла телегу.
Хельдиг звала её к себе, вперёд. Нептица не захотела.
Телега замедлила ход. Кто-то окликнул всадников.
— Эй!.. Мимо Белых Садов поедете? Возьмите нас, много места не займём!
— Спрашивайте не меня, — ответил Клур и подстегнул рогача.
Йокель замялся.
— Да… Что ж…
Шогол-Ву повернул голову. Обернулся и Нат, опершись на борт, вывернул шею. Путники были знакомы: сыновья трактирщика.
— Ну… — протянул Йокель нерешительно, поведя рукой.
— Нет, — отрезал Нат. — Пошли прочь, шавки трусливые! И хватило же наглости лезть…
— Это кого ты шавками назвал, пёс?
— А ну, слезай, поговорим!..
Один из братьев схватился за край телеги, потянулся к Нату. Помешала нептица: оттеснила его, шипя, защёлкала клювом.
— А что, не шавки разве? — ощерился Нат. — Лежачих только бить можете, а как до дела дошло, сбежали, поджав хвосты. Ничего, дойдёте сами!
Йокель стегнул рогачей, и телега поехала быстрее. Двое остались позади, грозя кулаками.
— Да чтоб у вас Трёхрукий удачу отнял! — крикнули они вслед.
— Было бы что отнимать, — пробормотал Нат и перевёл взгляд на запятнанного. — Один из этих тебе по голове дал, понял? Когда ты во дворе лежал… Подошёл и ногой с размаху, так и убить можно. Хорошо, оттянули его. А теперь лезут, как ни в чём не бывало — «возьмите, много места не займём». Тьфу!
Проснулся ветер.
Он ушёл на холм и вцепился зубами в серое одеяло. Клочья шерсти расползались, опускаясь всё ниже, ветер выл и рычал зло. Он тянул и загребал лапами, не оставив живого места — и всё-таки не сумел прорвать одеяло, даже не смог истончить.
Ветер устал и ушёл, а выдранные им комья падали медленно, пока не легли на дорогу.
— Остановимся, — сказал Зебан-Ар. — Переждём.
Рогачи встали, косясь тревожно на тёмное небо. Клур спешился, едва удержавшись на ногах.
— Что ты смотришь на меня так, Ашша? — спросил он, сдвигая брови. — Привяжи рогача, займись костром!..
Он побрёл в сторону от дороги, и высокая сухая трава с треском ломалась под тяжёлыми сапогами. Застыл, скрестив руки на груди, глядя в поля.
Йокель выпряг рогачей. Ушёл и Нат, взялся собирать хворост. Шогол-Ву дождался, когда останется один, и сполз с телеги, закусив губы.
Нептица лежала рядом, тяжело дыша. Смотрела, как он разминает затёкшее тело.
Когда старый охотник вернулся и принялся рыть яму для костра, нептица отошла к нему. Сунула нос в хворост, разворошила лапой. Её погнали.
Нептица отбежала недалеко, следила, вытянув шею. Когда Зебан-Ар не смотрел, делала шаг-другой, крадучись, и замирала.
Вернулась и Ашша-Ри. Бросила на землю ветви, собранные наспех, и застыла, глядя в сторону, туда, где стоял Чёрный Коготь. Временами поднимала руку к горлу, будто это её, а не его полоснули ножом.
Зебан-Ар разглядел её добычу — трухлявые, прогнившие обломки, замшелые сучья, давно спавшие в земле и сроднившиеся с ней. Поднял юную ветку с длинной лентой коры, зелёной изнутри. Потом проследил взгляд.
— Где твоя гордость, Ашша-Ри? — спросил он. — Посмотри, ты не справилась с делом, которое по силам безымянным детям племени. Лижешь ноги чёрному псу. Дошла до того, что позволяешь звать себя обрывком имени!
— Людям непривычны наши имена. Пусть зовёт, как ему удобно.
— Непривычны имена? Я водил людей по тропам — чужаков, торговцев, переселенцев и тех, кто обходил храмы. От Степной Лапы до Междулесья, от краёв, где Двуликий восходит на холм, до краёв, где он уходит прочь. Я ступил на тропу, когда был юн, и с тех пор опало много жёлтых листьев, пролилось много дождей, выросло много травы. Я водил людей, и ни один не сказал, что моё имя ему непривычно! Ни один не унизил меня так. Потому спрошу опять: где твоя гордость, Ашша-Ри?
Охотница промолчала.
— Не такими я вас растил! Мне больно слышать, больно видеть. Если юные забывают законы племени, значит, племени конец.
Он не смотрел, и нептица добралась до ямы. Принялась рыть, далеко отбрасывая
