Лариса подняла бокал и торжественно произнесла:
– Ну, давайте, за знакомство! – и залихватски запрокинула голову. И сразу видно, как сказала бы Зоя, что «интеллиго». Обычно Зоя добавляет «задрыпанное», но Ларисе такое определение не подходит. Скорее уж томная. И даже возвышенная. Одним словом, литератор.
Еще до нашего знакомства Лариса «зарубила» переводы моего друга. И мой друг считает, что она «не права». Мне об этом трудно судить, но как человек, приехавший с Колымы, я могу засвидетельствовать, что смотреть на Ларису приятно. На нее смотришь – и как-то радуется глаз. Ей, оказывается, уже под сорок. А с виду не дашь и тридцати.
«Переложив пивком», я потянулся к салату. Лариса нетерпеливо закричала:
– Ну, давайте, теперь давайте слушать!
Володя отодвинул фужер и включил. Головка, слава Богу, подошла, и я запел.
« Дорога вьется пропыленной лентою, – мужественно пел я на кассете, – то вверх ползет, то лезет под откос. И засыпает утомленный Лермонтов, как мальчик, не убрав со лба волос»…
При этих словах я сначала посмотрел на Ларису, а потом на Володю. Лариса сидела гордая. Как будто я пел не про Лермонтова, а про самого Володю. А Володя и на самом деле был похож на мальчика. Он сидел и с какой-то восторженной робостью слушал. Не то чтобы мои песни были так хороши. Просто Володе не верилось, что его стихи могут быть еще вдобавок и песнями. И сразу видно, что Володя не избалован вниманием бардов.
Кассета все продолжала крутиться, и я уже пел « Не фартит нам с тобой, товарищ …». И теперь меня успокаивал сам Володя и все призывал, « стиснув зубы, работать »; а когда запел про « жену Достоевского », то мы с Ларисой подумали, что это про нас: я – что вот нет у меня своей « Анны Григорьевны », а Лариса, наверно, решила, что она-то и есть « горлица среди ворон».
Мы снова решили выпить, и Володя нажал на клавишу «стоп». Лариса наполнила бокалы. Она у меня спросила:
– А что вы, Толя, так воинственно настроены против женщин?
Я удивился: как это так воинственно, когда моя любимая песня Булата Шалвовича « Женщина, ваше величество» . Но это так, про себя. А вслух я ей возразил.
– Да вообще-то не воинственно… просто моя любимая женщина… как-то разбила о мою голову бутылку с пивом…
Лариса всплеснула руками:
– Да что вы! Жена?
Я опустил голову:
– Да. Жена.
Володя тоже всплеснул руками:
– Да. Это не « Сниткина ».
Лариса уже перешла на красное, и мы опять чокнулись. И как-то вдруг сделалось грустно. Я когда выпиваю, то в ожидании надвигающегося скандала всегда какой-то пристукнутый. Володя нажал на клавишу.
– …Похоже!.. – вдруг прошептала Лариса и от избытка чувств даже захлопала в ладоши. – Нет, правда, похоже!.. Давайте, Толя, еще раз…
И мне пришлось петь на бис. Володя снова нажал на клавишу и перекрутил пленку назад. И я запел опять.
« Голова ясна после близости , – пел я с выражением сильного мужчины, – словно небо после грозы»…
– Похоже… – еще раз повторила Лариса, – вы знаете, Толя, у Володи адский темперамент…
И тут они вдруг вспомнили про мою гитару.
Когда я играю на гитаре, то вожу по ней как курица лапой, но если прилично накачаться, тогда мне уже наплевать.
Решили сделать перерыв, и Володя с Ларисой попросили меня что-нибудь изобразить наяву. Прямо сейчас. Но я еще не набрал высоты и поэтому решил повыламываться. Меня еще надо было упрашивать.
Я скромно потупился:
– Да я и играть-то не умею… так, три аккорда… для себя… – и сразу было видно, что я напрашиваюсь на комплимент.
Володя даже возмутился:
– Что ты… что ты… все очень здорово… – мы с ним уже перешли на «ты».
Но я не сдавался. Я предложил:
– Пускай лучше Володя что-нибудь прочитает…
Володя как-то засуетился и, не то потирая, не то поглаживая руки, забегал в полумраке по комнате. Он выхватывал откуда-то с полок листы и тут же их запихивал обратно. Не то, все не то. Потом убежал в другую комнату, а мы с Ларисой переглянулись и еще раз выпили.
Володя возвратился и протянул мне целую кипу. Потом выбрал оттуда несколько страниц и успокоился:
– Вот…
И я погрузился в чтение.
Володя вместе со мной наклонился и, как будто оправдываясь, поморщился:
– Да это не интересно… давай лучше спой…
Теперь уже, в свою очередь, возмутился я.
Я закричал:
– Да ты что!.. Наоборот, интересно…
Он даже отмахнулся:
– Да чего там интересного…
Я опять наклонился:
– Вот это… – и показал.
Я уже плохо помню содержание, помню только, что речь шла о молодом человеке, который пришел в гости к своей возлюбленной. А заканчивалось примерно так: поставишь ей палку, закуришь – и пошел…
Володя как-то печально протянул:
– Да… давно уже не писал…
Лариса перегнулась и тоже прочитала. Она бросила на Володю гордый взгляд и похвасталась:
– Мое любимое! Правда, Володя? – и при этих словах как-то даже вся засветилась.
Володя снова предложил:
– Ну, а теперь, Толя, давай ты… давай что-нибудь свое…
Я, наконец, согласился:
– Ну, ладно… только давайте еще немного выпьем… а то я волнуюсь…
Лариса наклонила бутылку и наполнила мне фужер. У нее уже заплетался язык.
– Что это вы, Толя… такой несмелый… вот Володя у нас… – и прильнула к Володиному плечу.
Я поставил фужер на столик и потом вдруг вспомнил, что надо закусить. Пошарил на салфетке вилку, и гитара, соскользнув с моих коленей, полетела на паркет.
Володя с Ларисой вышли, и мне было слышно, как Ларису тошнило. Володя ее уложил в другой комнате на диван, а сам возвратился и снова врубил магнитофон. Он, похоже, и позабыл, что гитара валяется на полу. Вот и хорошо.
Я пел о дочери. « Без меня осень, дождь, снег, весна, слякоть. Без меня подрастешь жить, любить, плакать…»
Ведь у Володи тоже дочка. Как и у меня. И он так же, как и я, « так вот жизнь свою сам, собственной властью, разрубил пополам. Надвое. Настежь ». Я поднял на Володю глаза, и мне показалось, что Володя сейчас заплачет.
Мы с Володей еще раз выпили и слушали теперь « Леса безнадежно промокли…». И здесь Володе больше всего понравилось, как я свищу. А я свищу, а сам как будто бы не свищу, а плачу. Володя перекручивал, наверно, раз пять. Мне и самому эта песня тоже нравится.
– « Вдоль бедного финского взморья, вдоль отмелей, бревен и скал в преддверии близкого горя последний идет карнавал», – спел я последнюю строчку и замолчал.
Володя наполнил фужеры и признался:
– Вот никому не верю… а тебе верю… у тебя горе… так действительно горе…
2 Через несколько дней я улетел на Колыму и уже на метеостанции вдруг получил от Володи письмо. И вот что в нем было написано.
Дорогой Толя!
Извини, что долго не отвечал. Меня не было в Москве. Потом приехал и решил, что потерял твой адрес, но неожиданно нашел. Я его загодя записал в одной тетради. Так что вот пишу.
Не смущайся, я ровно ничего плохого не думал о твоей прозе и отнесся к ней, как к рабочему варианту или, вернее, как к записям для будущих вещей. И вообще держи нос повыше. Все у тебя получится, только уже откладывать не надо. Впрочем, до сорока лет у людей характер слаб, а после сорока начинают шпарить изо всех сил и получают инфаркты.
Меня не было в Москве 50 дней. Пас детей в Крыму, но как-то выкроил время и написал роман (правда, половину написал еще зимой – всего в нем 15 листов). А стихов не писал совсем и даже забыл о них и теперь не знаю, о чем тебе говорил и какие обещал прислать. А пленка мне очень понравилась, и ты нисколько не сомневайся. Потому что слушать твои песни мне приятно, бегают мурашки и зудит писать стихи. Вот сейчас отработаю роман, заработаю денег на жизнь и снова буду писать стихи. У меня вышла книжка (роман в серии «Пламенные революционеры»). Мне она не нравится и поэтому тебе не посылаю. Сперва я написал ее в виде детектива, но там все перекорежили, и я плюнул и пошел на все уступки, и теперь эту книгу брать в руки не хочу, хотя она помогла мне выйти из финпропасти и расплатиться с долгами.
Как твои планы? Когда собираешься перекантовываться в Питер? Да, вспомнил сейчас один стишок, но уж больно он несущественный.
КОРНИВылезли, кто попроворней…
Строгость меня извела:
взял разменялся на корни —
и ни листвы, ни ствола.
Зряшно, подземно и слепо,
все свое пряча внутри,
маюсь без краюшка неба
и без полоски зари.
Жизнь ты моя нутряная,
что же ведешь никуда,
роешь, меня зарывая?
Корень – он вроде крота.
Может быть, мог бы покорно
деревцем чахлым цвести, —
да разменялся на корни —
и ни ствола, ни листвы…
Что ж это – страх или подвиг?
Точный расчет или бред?
…А на земле и не помнят:
помер такой или нет.
