Олечка присела на корточки и поглядела между досками вниз. Перекрывая все остальные звуки, ручей, просвечиваясь камушками, переливался. Я тоже присел на корточки и, облюбовав себе соседнюю щель, присоединился к Олечке.
Так бы вот все сидеть и смотреть, и слушать. И чтобы никуда не надо было идти. Но, сзади, заскрежетав тормозами, возмущенно засигналили.
Мы уступили машине дорогу и, оторвавшись от перил, оказались на территории «Союза писателей».
3Мы попали в страну чудес: на курьих ножках стояла изба, но вместо часового у входа в нее насупился нарисованный индюк, и Олечка сразу у меня спросила, а почему у него на голове корона.
Я улыбнулся:
– Потому что…
И, не дав мне договорить, Олечка меня тут же продолжила:
– Потому что… кончается на учто?
Мы покосились на индюка и, переступив через порог, оказались в игрушечной комнате. На бревенчатой стене, в оправе с позолоченными завитушками, висела фотография совсем еще юного Катаева (и почему-то сразу же вспомнилось, как в кинофильме «Белеет парус одинокий» он обчистил у своего младшего брата копилку, и тот, перестав реветь, все еще потом удивлялся: «где денежка? – нету денежки!»); на столиках под стеклом музейными экспонатами красовались подарки, и на одном из таких подарков – это была какая-то редкостная книжка Маршака – я прочитал: «В дар библиотеке им. К.И. Чуковского от автора».
В комнате, в которую мы с Олечкой проследовали дальше, бренчало пианино: на круглой табуретке сидела пионерка и разучивала гаммы. Наискосок от пианино стоял стул, и на стуле сидела другая пионерка. Та, что сидела на стуле, изображала смотрительницу и, строго уставившись на посетителей, следила за порядком.
В следующей комнате помещались подарки самих пионеров – в окружении пароходов и танков – вылепленные из пластилина освобождающий Муху-Цокотуху Комар-Победитель под присмотром взирающего из глубины коридора огромного Черного Кота. А под одним из рисунков было написано: «Дорогому Корнею Ивановичу Чуковскому от пионеров 4-го класса «Г» 331-й школы г. Москвы».
Мы еще раз заглянули в комнату, откуда доносилось пиликанье, и, не обнаружив там ничего интересного, вышли в действительность.
4Писательские дачи выглядели все на одно лицо, но что-то заставило меня остановиться возле именно этой. В нескольких шагах от нас за штакетником забора с папироской в зубах стоял совсем не писательского вида малый; малый курил с каким-то странным выражением – воинственной смесью собственного достоинства и почти дремотной скуки. Весь его облик словно бы говорил: да, он сейчас не при деле, но каждую минуту может поступить команда, и тогда без него ни шагу. И тут меня удивила еще одна деталь: из расположенного на участке сарая показалась девочка, еще меньше Олечки, в совсем не писательском тряпичном платьице, из-под которого высовывались совсем не писательского покроя синие панталоны, какие носят взрослые женщины, работая где-нибудь на шпалах с лопатами и ломами в руках. Возле сарая, со снедью и графинами на подносах, ломились столы, на крыше дымилась труба, а на протянутой между столбами веревке колыхалось бельишко. Но когда я пригляделся, то все встало на свое место: на окраине усадьбы, как и положено, по соседству с летней кухней помещалось подсобное хозяйство, девочка была, наверно, оттуда, а воинственно скучающий малый был скорее всего личный шофер.
И не успели мы войти в калитку, как нам навстречу выкатилась низкорослая и аккуратно подстриженная собачка; я держал Олечку за руку, а собачка все вертелась у нас под ногами: она не кусалась и даже не лаяла, а только все норовила нас обнюхать; но Олечка ее все равно испугалась и, еще сильнее стиснув мою ладонь, в страхе ко мне прижалась, и тогда мне пришлось взять Олечку на руки.
Из зелени кустов торчало крыло «Победы», а возле двухэтажного особняка была вбита лавочка, и на лавочке, похоже, сидел сам хозяин; ближе к нам, загораживая сидящего, стояла толпа, скорее всего журналистов, и некоторые из них были в шортах, и у каждого журналиста из перекинутого через шею футляра торчал объектив.
Я уже хотел повернуть назад, и в это время раздался звонок: следом за нами с длинным козырьком надвинутого на лоб гоночного кепарика в калитку въехал велосипедист. Объезжая нас, велосипедист обернулся и, поставив одну ногу на землю, поинтересовался: «Вы к кому?»
(При этих словах Олечка обхватила меня за шею и прижалась ко мне еще сильнее.)
Я аккуратно Олечку опустил и, вытащив из сумки свернутую в трубочку рукопись, поправил резинку. Рукопись называлась «У нас в саду жулики».
Велосипедист окинул нас оценивающим взглядом:
– Одну минуту… – и, нажав на педаль, подъехал к собравшимся.
При появлении велосипедиста толпа расступилась. Велосипедист каждого удостоил рукопожатием и, наклонившись, что-то сказал, и тот, что сидел на скамейке, покачал вместо ответа головой; в темных очках и в полосатой в обтяжку тенниске он смахивал на уже немолодого, но все еще не теряющего спортивную форму подтянутого рекордсмена. Это был Валентин Катаев.
Велосипедист удовлетворенно закивал и, развернув велосипед, снова направился к нам.
Конечно, он сожалеет, но Валентин Петрович сейчас очень занят и поэтому принять нас не может.
Когда мы шли назад, девочка из подсобного хозяйства забралась на качели; перебирая тапочками, она оттолкнулась и уже раскачивалась между деревьями; скучающего вида малый глядел на нас с безразличием и превосходством; его снисходительный взгляд словно бы нам выговаривал: ну, вот и поделом, что не пустили. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. А он вот, хотя и не с ними, тем не менее совсем не посторонний и всеми даже очень уважаем. (Точно так же когда-то гляделся и личный шофер Клима Ворошилова. Климент Ефремович тогда не побрезговал и прикатил на семидесятипятилетие бабушки Груни на дачу в Челюскинскую, и его любимец был даже приглашен к столу вместе с домработницей на сладкое: в саду с клубничным вареньем и любимым дедушкиным «хворостом» пили из самовара чай.)
5Поравнявшись с ворчливой развалюхой, мы опять заглянули в щель: все продолжая переливаться, ручей теперь просвечивал гривой водорослей – и с души как будто свалился камень.
…Я покопался в карманах и, протянув два кулака, засмеялся:
– В каком?
Олечка тоже засмеялась:
– Вот в этом…
И уверенная в своей правоте прошептала:
– Ключ…
Но, разжимая пальцы, я ее укоризненно поправил:
– Эх ты, даже не узнала ручей!
Олечка подумала и остановилась:
– Ручей?
Я объяснил:
– Тоже ключ. Но только не от квартиры, а скрипичный.
Олечка спросила:
– А что значит скрипичный?
Я пошутил:
– Скрипичный – значит от слова «скрип».
Но Олечка со мной не согласилась:
– А как же тогда слово «скрипка»?
6Мы вышли на тропу, и впереди таинственным полукругом развернулся закованный в решетки железнодорожный мост, а по бокам, переваливаясь через холмы и напоминая заплутавших странников, налезали друг на друга пронумерованные кресты…
И мы «… прошли сквозь мелкий, нищенский, нагой, трепещущий ольшаник …»… и там, где растут три сосны, с их «притихшими вершинами» «важно» «соседствовало небо…».
…Снизу послышались голоса, и прямо возле нас, завьюченная рюкзаками, выросла целая делегация туристов, и один из них держал на плече гитару (наверно, из тех, орущих на весь вагон «Пилигримы», услышав которые Иосиф Бродский чуть не выпрыгнул на ходу из электрички). Изображая почетный караул, толпа, наконец, угомонилась и застыла…
– Пойдем… – взял я Олечку за руку, – не будем ребятам мешать…
Обходчик
Памяти Володи Ежова
У изголовия Бориса Пастернака
все помнят молодого человека,
закрыв глаза, качаясь и дрожа,
закинув голову и конвульсивно заикаясь,
читающего АВГУСТ, словно плач,
навзрыд, как заклинанье, как молитву.
Его хватились и хотели пригласить
туда, где люстры, где камин и где поминки.
Но след его простыл: он был уже в Москве,
а может быть, садился в электричку.
Но раз в полгода ровно сорок лет,
нет, даже сорок три, последним заклинаньем
он возвращается в «трепещущий ольшаник»
и делает обход своих владений,
где каждая сосна ему сестра.
Невольный поводырь
1
Лестница мало того что была крутая, но еще оказалась и раздолбанная, и, в отсутствие лампочки, каждый пролет приходилось брать штурмом на ощупь: в шершавых зазубринах перила то и дело прерывались и, сохраняя направление движения, оголялись сиротливо торчащими прутьями.
…Я пошарил по стене и, нащупав предполагаемую кнопку, позвонил. В задумчивости постоял и в ожидании приближающихся шагов прислушался. Тишина.
Опять нажал на кнопку и, пустившись на хитрость, подержал ее некоторое время утопленной. Но вместо шагов прямо у меня под ногами что-то стремительно прошуршало. Скорее всего, крыса. И снова тишина.
