Уже собравшись уходить и усомнившись в исправности сигнализации, я решил напоследок устроить «контрольную канонаду», но, не успев еще сложить пальцы в кулак, нечаянно дотронулся до двери, и та, чуть слышно заскрипев, неожиданно сама отворилась и медленно поехала…
Все продолжая хозяйничать, темнота пошла на убыль: впереди откуда-то снизу и сбоку просачивался свет. Нацелившись на мерцающую полоску, я в нерешительности остановился и, все еще в сомнении – стучать или не стучать, – вдруг очутился прямо в комнате.
Несмотря на утро, окна в комнате были занавешены.
Как будто на сцене, колченогий торшер освещал швейную машинку и склонившийся над ней силуэт.
Посередине разбросанных по половицам лоскутков – в полосатых подтяжках, точно застигнутый врасплох, стоял похожий на старого парикмахера человек. Это был Михаил Светлов.
– Прошу… – Михаил Аркадьевич сделал по направлению ко мне шаг и вдруг протянул руку.
Я этого не ожидал, и, не достигнув кульминации, рукопожатие, скукожась, забуксовало; правда, рука, не соответствуя внешнему облику своего хозяина, оказалась совсем не мягкой.
– Странно, очень странно… И как это вы меня здесь откопали?
Произнес он это быстро-быстро и с каким-то чуть ли не дворянским изяществом грассируя.
Прокручивая заранее приготовленную фразу и окончательно в ней запутавшись, я опустил голову.
– Что, стихи принесли? – он еще раз внимательно меня оглядел. – Выкладывайте, голубчик, выкладывайте…
– Здравствуйте, – выдавил я, так и не выйдя из ступора, – я к вам по поручению «Пропеллера». «Пропеллер» – это наша газета. А мы… – тут я запнулся, – студенты… Не могли бы вы нам рассказать про Иосифа Уткина… Ведь он ваш друг…
– Э-э… – как-то сразу поникнув, невесело усмехнулся Михаил Аркадьевич, – тогда вам надо к уткиноведу…
Я удивился:
– А разве такие бывают?
– Представьте, – точно и сам удивляясь своему пророчеству, печально улыбнулся он, – и уткиноведы бывают, и светловеды будут…
Я промолчал.
– Додик, Додик, Додик… – опять быстро-быстро заговорил Михаил Аркадьевич, – какая же у него фамилия? – и, порывшись у себя в карманах, вдруг достал что-то похожее на бланк, а может, эта была квитанция; и, оторвав от нее клочок, вручил его мне. – Вы лучше вот что: вот вам мой телефон, только не сюда, сюда телефона нет, и вы мне позвоните. И мы с вами разыщем этого удивительного Додика…
– Уткиноведа Додика, – словно примеривая диковинное украшение, добавил он мне на прощание.
Я засунул квиток за пазуху, и Михаил Аркадьевич, проводив меня до порога, опять протянул мне ладонь. И на этот раз рукопожатие совсем не смазалось.
Склонившаяся над рукавом пиджака, с гребнем в копне седых волос, женщина все продолжала крутить свой штурвал, а сопровождающий эту картину стрекот так и напрашивался на сравнение со звуком строчащего пулемета.
2Я позвонил.
– Э-э…где же это моя записная книжка? Сейчас мы ее найдем… куда же она задевалась?.. Звоните, голубчик, еще, и я ее непременно найду.
На следующий день в предотвращение надвигающейся потери (сейчас найдет – и все – и нашему разговору – хана!) я решил его опередить.
– Михаил Аркадьевич… – пролепетал я срывающимся от волнения голосом, – понимаете, «Пропеллер»… это все ерунда… понимаете… мне надо с вами обязательно встретиться и посоветоваться… понимаете… больше не с кем…
– Но голубчик, ну что я вам могу посоветовать, ведь я же вас совсем не знаю. Ну хорошо, приходите в Дом литераторов. Сегодня я там. Скажете, что к Светлову.
3И уже за буфетной стойкой со словами «Ну, давайте, давайте, голубчик, не стесняйтесь!» этот печальный рыцарь отверженных и обездоленных опустил бы свою невесомую, как высушенный лист, ладонь на мое плечо.
И с его легкой руки мне было бы совсем не стыдно ему прочитать:
Я придумал новые шахматы.
Посередине – осел и змея.
По бокам у них – два барана.
По бокам у баранов – две коровы.
По краям – две свиньи.
А впереди – усиленный наряд милиции.
Но я так и не решился: эти символические фигуры я изобрету еще только через четыре года уже на Колыме. 4
Говорят, на шестидесятилетие, скинувшись по червонцу, друзья подарили автору легендарной «Гренады» холодильник. А когда он умирал на больничной койке, то даже и тут не удержался и пошутил: неси, старуха, пиво, рак уже есть.
Ну, у кого еще можно обнаружить такую удивительную вывеску на фасаде публичного дома : ЗА ПЛОТЬ ЗАПЛОТЬ!
И все-таки не совсем понятно: почему – уже замыслив свое путешествие ПО ПИСАТЕЛЯМ, предваряя этот увлекательный променад, еще не изобразив ни одной самостоятельной строчки, я именно ему нанес свой самый первый визит.
Наверно, совсем не потому, что, сортируя на мамином юбилее из карманов висящих у нас в коридоре шинелей серебро и медь, я все мечтал отдать родную землю томящимся в подвалах и полуподвалах товарищам, а на вопрос откуда у парня испанская грусть? дает ответ дергающийся глаз моего папы.
И, наверно, совсем не случайно окончательную точку в этой загадке своим «Разговором с Михаилом Светловым» поставил Варлам Тихонович Шаламов.
« Светлов , – вспоминает он, – встал, протягивая мне руку :
– Подождите, я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донес, ни на кого ничего не написал».
И тогда Варлам Тихонович подумал, что
« для тех лет это была немалая заслуга – пожалуй, еще потрудней, чем написать свою знаменитую
Гренаду».Последний мастер
Я вытащил из кармана квитанцию и пробежался глазами по кнопкам. Как-то все-таки странно. Неужели в адресном столе ошиблись? А может, я перепутал номер дома. Надо спуститься вниз и проверить.
Оказывается, не перепутал.
Вернувшись обратно, я еще раз перечитал все фамилии и, прежде чем позвонить, задумался.
У каждого человека, если у него нет отдельной жилплощади, среди наклеенных с фамилиями полосок должна радовать глаз хотя бы своя персональная кнопка. А здесь мало того что коммуналка. Еще и без опознавательного знака.
Придется звонить наугад – кто-нибудь да откроет.
С той стороны спросили:
– Кто там?
Спрашивала женщина. Я сказал:
– Простите… Здесь живет Варлам Тихонович Шаламов?
За дверью ничего не ответили. Я стоял и ждал… Я решил нажать на другую кнопку, может, другая окажется поудачливее, но в это время звякнула цепочка, и за спиной у женщины я увидел старика. Он двигался из глубины коридора какой-то непонятной поступью.
– К вам пришли! – обернувшись на шаги, резко выкрикнула женщина, и я заметил, что каждая выходящая в коридор дверь при этом выкрике приоткрылась и каждая со своим косяком образовала щель, из которой кто-то выглядывал.
Нет, наверно, мне все это померещилось. И это совсем не Варлам Тихонович. Просто я не туда попал. Но Варлам Тихонович приблизился и не оставил мне никакого шанса.
(Недавно в журнале «Юность» я прочитал про Варлама Тихоновича такие строчки: «У него была легкая походка. Это казалось невероятным для человека едва ли не двухметрового роста, с могучим разворотом плеч, с той совершенно богатырской статью, которой природа все реже наделяет людей; но в этот раз она щедра была не понапрасну – путь, который выпал Варламу Тихоновичу Шаламову, был неимоверно тяжел, порою трагичен». И это мне тоже показалось невероятным.)
«Могучий разворот плеч» был как-то бесцеремонно отторгнут от туловища, точно поникший на стволе сдвинутый каркас переломанных ветвей, и каждое плечо ходило ходуном независимо от рук, как будто это не руки, а крылья, которые принадлежат птице, а птицу только что подстрелили. И это было видно даже при свете коридорной лампочки.
– Варлам Тихонович… – выдавил я, наконец, даже не выдавил, а скорее выдохнул – и замолчал. Я уже предчувствовал, что ничего хорошего меня в этой квартире не ожидает.
Мы прошли с ним по коридору, и, пока мы с ним шли, я обратил внимание, что из каждой щели на нас продолжают смотреть.
Он вошел в комнату первым, а я со своим нелепым магнитофоном следом за ним. Резко остановившись, он как-то неожиданно повернулся. И тут я его разглядел уже окончательно.
На Варламе Тихоновиче висело неопределенного цвета рубище, как будто на кресте; что-то вроде полотняного костюма; такие костюмы выделяет производство на похороны одиночек. Но дело даже не в костюме, а в самом лице.
Нижняя губа по отношению к верхней была смещена, а выжидательный наклон головы, словно к чему-то внимательно прислушивающейся, придавал всему лицу выражение какой-то застывшей тревоги. Точно когда-то его свело судорогой, да так и не отпустило.
На фотографии в книжке Варлам Тихонович совсем не такой. Конечно, все это есть, но где-то там, внутри. А наружу лишь только взгляд. Не то чтобы подавленный или страдальческий. А просто отрешенный. Но зато в самую душу.
