Теперь он мой учитель. А я его ученик.
В это время зазвонил телефон, и Булат Шалвович схватил трубку. Звонила его мама.
Булат Шалвович заулыбался и точно переместился на другую планету. Он меня совсем не стеснялся.
Он произнес – как будто пропел – своим бархатным голосом:
– Мамочка, это ты? Взял, взял (речь, как я понял, шла о билетах в театр). В «Современник». Нет, нет, не «Таганка». Хорошо. Я буду тебя ждать. Мы подъедем.
Мне сразу же вспомнились его песни. Вот он стоит такой печальный и такой мудрый, похожий не то на большого мальчика, не то на птицу. Он стоит и поет. « Не клонись-ка ты, головушка, От невзгод и от обид. Мама, белая голубушка, Утро новое горит …» И еще припомнилось его стихотворение. Там, кажется, так: « Настоящих людей очень мало./На планету – совсем ерунда./ На Россию – одна моя мама./ Только что она может одна …»
И как-то сделалось грустно. Почему и я тоже не могу написать такое стихотворение про свою маму? Я даже чуть не заплакал. Но это так. Про себя.
Булат Шалвович повесил трубку, и мы с ним дослушали все до конца. Концовку Булат Шалвович слушал уже не так внимательно. Он еще не отошел от разговора с мамой.
Когда песни закончились, Булат Шалвович вдруг вскочил и снова куда-то вышел. Я поглядел на часы. Уже без четверти два. А как же его гости? Ведь он их ждал к часу. Но никаких гостей не было. Булат Шалвович возвратился с пластинкой. Пластинка оказалась болгарская. На одной стороне «Ленька Королев» и «Наденька», а на другой – «Моцарт».
Он меня спросил:
– Как вас…
Я промямлил:
– Толя…
Он переспросил:
– Анатолий… – и поднял голову.
Я опять промямлил:
– Михайлов…
Он что-то на пластинке написал и протянул ее мне. Он еще раз повторил:
– Вы знаете, очень, очень неплохо. Вы меня просто порадовали.
Я прочитал: «Анатолию Михайлову в память встречи. Б. Окуджава». Как-то плохо соображая, я прошептал:
– Спасибо…
Я думал, что визит уже окончен. Но, против ожидания, Булат Шалвович расположился в кресле напротив и будто бы пригласил меня с собой побеседовать. Я с ним заслужил разговор.
Булат Шалвович спросил:
– Вы давно занимаетесь песнями?
Я ответил:
– Да нет. Да я, можно сказать, ими не занимаюсь. Я вообще-то занимаюсь прозой. А песни просто помогают.
Он сказал:
– Понятно. А сколько вам лет?
Я смутился – как-то все-таки стыдно, что еще почти ничего не сделал:
– Скоро тридцать три.
Он улыбнулся:
– Это еще не много. А у меня уже сыну скоро двадцать. Сейчас в Тикси. Служит. Недавно приезжал.
Я переспросил:
– В Тикси? А я из Магадана. Вообще-то я москвич… сейчас, правда, уже ленинградец…
Он оживился:
– Из Магадана? Вот не бывал. Во Владивостоке был. А в Магадане не приходилось. Ну, как там, много… – он, наверно, хотел сказать «заключенных», но не подобрал слова.
Я Булата Шалвовича понял:
– Да сейчас и не разберешь, кто там теперь заключенный, а кто наоборот. Сейчас все перемешалось.
Он усмехнулся:
– Понятно. Вы женаты?
Я опять смутился:
– Да нет… – и запнулся. – А вообще-то женат… но только… развелся…
Он протянул:
– А…
– Ваши переводы Челидзе… – я опять запнулся, – понимаете…
Он признался:
– Я и сам их люблю. Мы с Отаром друзья. Он у меня часто бывает.
Я тоже признался:
– Ну, прямо про меня…
Булат Шалвович на меня посмотрел и спросил:
– Ну, и как, встречаетесь? Дети есть?
Я опустил голову:
– Да нет. Не встречаемся. Она вышла замуж. А дочь… – тут я снова запнулся и замолчал.
Он меня поддержал:
– Это ужасно… я сам знаю, что это такое…
– Она сестра… вы, наверно, слышали, самый знаменитый сейчас бард… – и я назвал Сережину фамилию: – Сережа Никитин.
Булат Шалвович поморщился:
– Никитин? А… Припоминаю. Агитбригада, студенты… – Булат Шалвович снова поморщился. – Знаете, я вообще не любитель всех этих «ча-ча-ча».
Как все-таки жалко, что эту его фразу нельзя было записать на пленку. Конечно, некрасиво. Но если бы мне предложили кусок пленки с этой фразой, а взамен бы потребовали пластинку, которую мне подарил Булат Шалвович, то я бы еще подумал.
– Пойдемте лучше, я вам кое-что покажу. – С этими словами Булат Шалвович поднялся. – Пойдемте в ту комнату.
В другой комнате он достал что-то вроде складной гармошки, бывают такие детские книжки из картона, только эта намного больше. Он стал ее разворачивать, и каждая картонка превращалась в футляр с пластинкой. А на другой стороне – тексты. По-русски и по-французски. Выпущено в Париже. И еще фотографии. Я их, правда, не успел запомнить, он показывал слишком быстро. Но примерно такие: Булат Окуджава на рыбалке или Булат Окуджава собирает грибы. А в самом начале – биография; и тоже по-русски и по-французски.
Вслед за Парижем Булат Шалвович теперь достал Нью-Йорк, а потом еще и Лондон, и все в том же духе. Но только по-русски и по-английски. Я уж не говорю о Варшаве.
Я смотрел на Булата Шалвовича и тоже с ним вместе радовался. И думал, что недалек тот час, когда песни Булата Окуджавы начнут изучать на уроках пения в школах.
Когда пластинки были показаны, Булат Шалвович вынул одну из них из футляра и поставил на проигрыватель. А наверху две такие колонки. Пластинка оказалась польская.
Он включил, и густой женский голос запел: « Простите пехоте …»
– Люблю поляков! – восхищенно произнес Булат Шалвович. – Прекрасный народ!
Полячка все пела, а Булат Шалвович стоял и наслаждался.
– Послушайте, нет, вы послушайте… Сейчас вступит флейта… Слышали?..
Потом вдруг спохватился, нахмурился и, не дослушав, выключил.
Скрипичный ключ
1
Олечка покопалась в кармане фартука и, протянув мне два кулака, засмеялась:
– В каком?
Я тоже засмеялся:
– Вот в этом. – И в ее разжатых пальцах оказался засушенный цветок. Посередине – желтый зрачок, а вокруг зрачка – белые лепестки. Я думал сначала, ромашка, но Олечка меня укоризненно поправила:
– Эх, ты, даже не узнал маргаритку! – Олечка ее сорвала еще в прошлом году на клумбе.
Напротив нас на газете притаился рак, а возле него с букетом в руках сидела девочка.
Девочка перевернула рака на спину и, вытащив из букета стебель, почесала раку живот. Заслоняясь клешнями, рак приготовился к бою, но, сообразив, что это еще только разминка, тут же успокоился. Лежащий на спине он был похож на застывшего в оборонительной стойке уверенного в себе профессионала-боксера.
Следя за его маневрами, Олечка вдруг вспомнила черепаху; в прошлое лето черепаха проводила каникулы на веранде в Манихине и, если пощекотать стеблем, то все запрятывала свою дрожащую на прутике голову под панцирь. В корзине для грибов ей постелили траву и напихали туда вместе с морковкой листья капусты, но, несмотря на такое питание, черепаха все равно убежала. Первый раз она успела доползти только до калитки, и утром ее проэтапировали обратно в корзину. А на следующий день она сменила направление и, запутав следы, убежала насовсем.
Когда уже было выходить, Олечка потянула меня за рукав:
– Папк, а давай поедем с ними дальше.
Но я Олечке возразил, мотивировав свое решение тем, что нам с этим товарищем не по пути: ведь он, если его поставить на ноги, потащится задом наперед.
Выслушав мое объяснение, Олечка задумалась. Мы с ней уже шагали по платформе.
Олечка у меня спросила:
– А что значит задом наперед?
Я порывисто развернулся и, дурашливо косолапя, затопал «коленками назад».
Мы вышли на шоссе. Раздраженно сигналя и огибая нас выхлопами бензина, проносились машины. Мы перешли на другую сторону и, прижимаясь к обочине, пошли против движения. Машины теперь неслись навстречу, и во избежание дорожно-транспортного происшествия нам пришлось свернуть на тропинку.
…Олечка остановилась и поставила мне ультиматум: если мы с ней немедленно не съедим шоколадку, то она никуда дальше не пойдет. (Олечка собиралась ее «скушать» еще в электричке.) С фантика шоколадки, совсем еще не предчувствуя приближающейся развязки, нам улыбалась Красная Шапочка.
Но я свою дочь пристыдил.
Я сказал:
– Ты же не Серый Волк.
Олечка подумала и возразила:
– Ей в кармане темно.
Я тоже подумал и предъявил еще один аргумент.
– На солнце ей придется щуриться, и у нее заслезятся глаза.
Олечка поморщилась и, ничего не придумав, опять остановилась. У нас теперь ничья.
Все еще помня о недавнем поражении, Олечка пошла в ответную атаку.
– Но ведь она же, наверно, вспотела.
И оказалась права. Шоколадка уже совсем расквасилась. Олечка взяла у меня реванш.
Мы жевали с ней «Красную Шапочку», и я все смотрел на кладбищенские кресты. Возле каждой ограды стоял свой порядковый номер: могила 811… могила 940… На этом кладбище похоронен Борис Пастернак.
2И вдруг мы увидели ручей. Он протекал под мостом, мост был даже и не мост, а расхлябанный мостик, и когда по нему проезжала машина, то он от досады скрипел.
