– Всё. Всем мужчинам разнесли. Теперь и мы можем поесть, – сказала Далэг. – Пойду в шатёр.
Она положила себе миску риса и ушла, а Кадэр осталась сидеть на подушке у центрального столба, державшего крышу. Она задумчиво оперлась локтями на колени, потом посмотрела на Аяну, заметив её взгляд.
– Мне сказали, он женится у озера, – сказала Кадэр грустно.
– Я слышала об этом.
Кадэр закрыла руками лицо.
– Кадэр, Кадэр! – Аяна встала рядом с ней на колени. – Я могу что-то сделать для тебя?
Кадэр помотала головой.
– У них договорённость. Это никак не изменить. Я мечтала увидеть его и увидела. В прошлый раз он даже коснулся моего рукава. В этот раз я надеялась, что он дотронется до моей руки. Но он женится.
Аяна села рядом с ней.
– Я сочувствую тебе. Я не знаю, как тебе помочь.
– А ты и не можешь, – вздохнула Кадэр. – Я тоже выйду замуж, и рожу детей, и они будут мне утешением.
Аяна сидела и думала, как печально жить с нелюбимым человеком, мечтая о том, которого ты любишь.
– Знаешь, – вдруг сказала она, – когда мы были в Хасэ-Даге, тамошний корчмарь спросил меня, не сбежала ли я с Верделлом. Это часто случается, что кто-то сбегает от нежеланного замужества?
– Да. Но если их ловят, мужчине выкалывают глаза за то, что позарился на чужую женщину, а её всё равно выдают замуж, но муж уже не бывает с ней ласков, никогда. Им лучше умереть, чем попасться. То озеро, на которое мы едем, как раз так и произошло, по преданиям. В августовскую пору свадеб один юноша понял, что тетива в его сердце натянулась при виде девушки из хасэна, который не был его свадебным. Он подошёл к ней ночью за шатром и сказал об этом, и она ответила, что его стрела пронзила её сердце. Они были на северной откочёвке около границы Фадо и решили бежать на юг, в Телар. Но за ними была погоня, они услышали её и свернули в горы, чтобы спрятаться там. Их догнали, когда были на утёсе, и они посмотрели друг другу в глаза в самый последний раз и прыгнули вниз, взявшись за руки. Вода в озере окрасилась в красный цвет, и окрашивается каждый год в августе. Свадебные клятвы произносятся над красной водой, и союз становится нерушимым.
– Это грустная история, – сказала Аяна. Она сидела, обхватив живот и прислонившись спиной к центральному столбу шатра. – Значит, ты бы не смогла сбежать?
– Вряд ли. И спрыгнуть с ним со скалы тоже не смогла бы. А ты?
– Теперь – нет, – сказала Аяна, показывая взглядом на живот. – А раньше – не знаю. Его увезли от меня, опоив и заперев, чтобы он не вырвался и не вернулся ко мне. Я пошла за ним, чтобы найти его.
– А где он сейчас?
– Он должен был прибыть в Ордалл. Это на западе. Мы шли без остановки с самого начала марта, и мне иногда казалось, что мои ноги отвалятся, как только я сяду.
– Я примерно знаю, где Ордалл. Это очень, очень далеко. Ты очень смелая, шулаг, что идёшь туда за любимым.
Аяна не была смелой. Она часто не могла уснуть, гадая, что же ждёт их дальше. Но вчерашний день улетел с ветром дальше в степь, а завтрашний не смог бы учуять даже Апта.
– Кадэр, а что такое шулаг?
– Ну, это женщина, которая является кем-то вроде салдэг.
– Я не знаю этого слова.
– Подожди, сейчас попробую подобрать другие слова. В общем, есть люди, которые будто несут перед хасэном светильник в тёмную, безлунную ночь. Это не тот огонь, который обжигает или освещает, но он меняет путь, и огонь там, внутри их светильника. Без их присмотра может случиться пожар в степи или свет вообще погаснет. Их предназначение – управлять этим огнём. Кто так назвал тебя впервые?
– Айдэр. Но я не понимаю, что это значит.
– Ну, наверное, она увидела что-то в тебе. Я не знаю, как объяснить. Я могу сказать на дэхи, нашем старом языке, который был до общего, но...
– Это будет ещё непонятнее. А ты почему так называешь меня?
– Я услышала, как она звала тебя так. Я же не могу спорить с Айдэр.
Аяна понимающе улыбнулась.
– Пойдём, сейчас будут петь, – сказала Кадэр, выглядывая наружу. – У нас почти все песни на дэхи.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Они вышли к коврам, куда женщины несли завёрнутые инструменты. Из одной повозки достали длинный короб примерно в полтора па длиной, и Аяна подошла посмотреть, что же там.
Это был четырёхугольный длинный инструмент, и струн у него было больше десятка. Его вынимали с осторожностью, и парень, помогавший нести, улыбнулся Аяне. Она улыбнулась в ответ.
– Это ягет, – сказал он. – Сейчас услышишь. В нём сердце степи.
Ягет передали Усэну, одному из сыновей Айдэр, и тот склонился, настраивая, вслушиваясь в острый звон металлических и глубокое гудение кишечных струн. Другие хасэ тоже готовились играть, продувая тонкие и многоствольные свирели и подстраивая небольшие струнные инструменты, похожие формой на грушу. Наконец Усэн поднял ладонь в предупреждающем жесте. Все замолкли, и он хищно поднял кисти, ритмично пощипывая струны ягета.
В мелодии было четыре доли, но он пропускал вторую, отчего в музыке был слышен топот лошади, скачущей собранным галопом. В этот ритм вплетались крики хищных птиц и пение степных пичужек, которые изображались свирелями и свистками. Аяна слышала звуки степи, окружавшие её всё это время, но звуки огранённые, как бусины на висках Айдер, оправленные в медь, как украшения на войлочных шапках девушек, будто неясные слова, которыми степь говорила с ней на древнем языке дэхи, внезапно стали мелодией, превратились в музыку.
Мелодия эта очаровала её, слёзы выступили на глазах. Биения струн, сопровождавшиеся рассыпчатым звоном колечек на бубнах, принадлежали степи, они были её частью, и Аяне захотелось запомнить этот момент, остаться в нём подольше, навсегда протянуть его через себя, как струну ягета. Она вдыхала дым из трубок Айдэр, Далэг и других хасэ, и смотрела в ясное, светлое и широкое небо, в котором начинали появляться первые звёзды.
Верделл подошёл к ней и сел рядом.
– Ты тоже слышишь лошадь? – спросил он с улыбкой. – Там, та-да-дам, та-да-дам.
– Да. До этого дня я слышала и птиц, и рыдания, но лошадь в музыке мне слышать ещё не приходилось, – сказала Аяна. – Это удивительно. Верделл, а ты играешь на чём-нибудь? Что-то я не припомню.
– Я умею свистеть и немного наигрываю на деревянной флейте. Лойка учила меня. А ты? Ты же, как я помню, знаешь ноты. Ты только для голоса записываешь?
– Не зажимай так руку, – сказал Конда. – Скользи по грифу плавно, отрывая пальцы, но слишком много свободы струне не давай. Вот, чувствуешь? И смычок держи свободнее. Движение начинается от плеча, а не от кисти. Не зажимай локоть.
– А ты обязательно должен сидеть сзади меня? – спросила Аяна. – Может, наденешь тогда штаны?
– Тогда мне станет жарко. Давай, повтори, что я показал.
– Я не могу сосредоточиться, когда ты сидишь так. Я отвлекаюсь. Когда ты там так сидишь, жарко становится мне.
– Играй. Я усложняю тебе задачу, чтобы потом тебе было проще, – сказал он и стал дышать ей в шею.
– Я отомщу тебе, – злорадно сказала она, перехватывая смычок и проводя им по струнам так, что кемандже издала противный, скрипучий хриплый звук.
Конда зажал уши ладонями.
– Ты непослушная ученица. Ты сейчас сделала больно моей кемандже и моим ушам. А мы с ней так старались, когда пели для тебя. Мы звали тебя, а ты теперь мучаешь нас. Так нельзя. Я накажу тебя.
Смычок был сделан из тёмного дерева, и конский волос в нём был тёмным, как волосы Конды. Кемандже лежала, поблескивая полированным полосатым боком, и была похожа на лесной орех.
– Это не было похоже на наказание. Конда, ты что-то перепутал.
– Давай, садись и пробуй ещё. Смычок свободнее. Движение от плеча. Вот отсюда.
– Конда, это не плечо. Ты промахнулся. Плечо выше и правее.
– Каждый раз, когда ты будешь фальшивить, я буду промахиваться.
– Зачем мне тогда стараться?
– Играй.
– Конда научил меня немного играть на кемандже, – сказала Аяна. – конечно, у меня она не поёт, а скорее плачет от боли от того, что я делаю с ней. Но, думаю, если бы я каждый день играла, как Миир на своём большом ладо, то у меня получалось бы не так уж и плохо.
