Яблоко
Вначале яблоко… Здесь возникает плодИз ничего, из света, из причины.Она его торжественно беретИ проникает в плоть до сердцевины.Вначале яблоко… Я помню этот жестВ тот смутный день судилища Париса.О, как она свой приз достойно съест,Раскинувшись под сенью кипариса,И вытряхнув три сердца на ладонь,Сердца опустит в жертвенный огонь…Вначале яблоко… Я помню вкус егоИ запах на губах, и то мгновенье —Грехопадение и грехоискупленье —И низость всех времен и торжество.…Библейские глаза твои люблюЗа страстный час, за изгнанность из рая,За то, что, холодея, обмирая,Я путь земной — как путь земной терплю.Брось в гроб мне яблоко —Когда промерзший комО крышку приколоченную стукнет,Когда последним сдавленным глоткомМоя душа кого-нибудь аукнет,Когда окликнет Нечто и НичтоИз вечной глубины, из глуби тленной:«Ты был?». Я предъявлю его Вселенной:«Я был. Оно надкушено Еленой.Я был и был знаком…»
Посвящение гитаре
«Что Вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка…»
Александр Вертинский
Не тесны ли тебе, моя девочка, эти объятья?Потерпи, моя девочка, я уже годы терплю.Я одену тебя по весне в белоснежное платье.Я тебе по весне белоснежное платье сошью.
А по осени ткань раскрою и затею заботу.И к зиме приодену в затейливый теплый наряд.Ты не зябни, душа, нам с тобою опять на работу —Куда люди зовут, куда теплые ветры велят.
Усажу я тебя на колени и струны настрою.Ах, не надо б при людях, да век уж такой на дворе.Не смущайся, уже мы помолвлены долгой молвою.А венчать нас затеются только на смертном одре…
А закончится бал — мы еще раз споем под луною.Как ни с кем я не пел и не плакал лет десять подряд.Начинай, моя девочка, я подхвачу, я с тобою.Но вот этой обиды вовеки тебе не простят.
А того, что мой голос, в семейные дрязги впряженный,Этой ночью, как конь пристяжной, в твои дрожки впряжен,Мне уже не простят мои милые нежные женыИ грядущие следом мужья моих преданных жен.
Продолжай, моя девочка. Я подхвачу. Я с тобою.Те бессмертьем грозятся. А эти кончину сулят.А устанем — в футляр запакуют и крышкой накроют.Тебя в дом занесут. А меня занесут в листопад.
Скажут: «Экая жалость, один да один». И зароют.И возложат бумажный венок, как размокший псалтырь.И того не поймут, моя девочка — нас было двое,Я и ты, моя верность — гитара, судьба, поводырь.
Малиновое варенье
Сквозь дверь проступало дрожание света,Шуршание платьев,Волнение складок,А воздух за дверью был розов и сладок,Как в детстве в малиновых недрах буфета.
Как в детстве влекла меня сладкая силаВ тягучей истоме,В дремучей истоме.Я долго стоял, опершись о перила,И чуял всем телом, что делалось в доме.А там о стаканы звенели бокалы,И чайные ложкиО чайные чашки,А запах тянулся, как сок из баклажки,И был он малиновый, розовый, алый…Войду. Поскучаем один вечерокНад блюдцем с вареньем — как некогда в детстве.С опасною темой в ближайшем соседстве,Где нужно не влипнуть, как муха в сироп.Войду. И всего-то! — легонько толкнутьОткрытые двери, открытые дверцыОткрытого ясного женского сердца,Внушавшего в юности темную жуть.И главное — вдруг — за степенной гульбойСлучайно не вымолвить — вместо итога —О том, что — до горечи! — сладкого многоИ до беспокойства спокойно с тобой.И главное — в речи пространной и длиннойСлегка намекнуть на семейный скандал,Когда я в буфет набегал за малиной,Но в праздник над полной тарелкой скучал,Что главное — это, внушавшее жуть,Запретное сердце, подобное чуду…Но главное то, что я больше не будуВсе пробовать тайно, случайно, чуть-чуть.
Письма из города. Трапеза
Подвалом влажным и тугой табачною золойПодвалом бражным и густой асфальтовой смолой,Опухшим выменем души и головой творца,Промявшей плюшевый диван седалищем лица,Утробным воем парных труб системы паровойКлянусь, что это все — со мной. Да, это все — со мной:
Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,Они ревели над столом, а мне велели петьИ заглушать вороний ор оголодавших душ.…А лестница вела во двор, и там играли туш!Там пожирали пиджаки карманные часы,Глотали вяленых коров парсеки колбасы,Глодал ступни свои плясун и — под кромешный крик —Оратор — с пеною у рта — заглатывал язык.
…А дверь в огромный мир вела, и там играли марш.И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,И там впивался в недра бур коронкою вставной,И присосавшийся насос пил земляной настой.
Я гость за трапезным столом, Где рвут мой теплый труп.Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дамКровавым соком. Я стократ разорван пополам,И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на часИ непрожеванным куском в зубах его увяз.Клянусь, что это все со мной, Все наяву, все здесь.Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,Обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.
А правда жестче горных руд и горестней песка,А правда соли солоней трясин солончака:Здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу.И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.
Песня шута[1]
Когда еще был я зелен и мал, —Лей, ливень, всю ночь напролет! —Любую проделку я шуткой считал,А дождь себе льет да льет.
Я вырос, ничуть не набравшись ума, —Лей, ливень, всю ночь напролет! —На ключ от бродяг запирают дома,А дождь себе льет да льет.
Потом я, как все, обзавелся женой, —Лей, ливень, всю ночь напролет! —Ей не было сытно и сухо со мной,А дождь себе льет да льет.
Хоть годы меня уложили в постель, —Лей, ливень, всю ночь напролет! —Из старого дурня не выбьете хмель,А дождик все льет да льет.
Пусть мир существует бог весть как давно,Чтоб дождь его мог поливать, —Не все ли равно? Представленье дано,А завтра начнется опять!
Жалоба акына
Если в этой пустыне нет путника, кроме меня,То кому передам я все то, что влачу за плечами?Если в каждом ауле лишь дети мои и родня,То кому же поведать семейные наши печали?Если каждое слово звучит на родном языке,Как узнаю — богат ли язык у родного народа?Если только пять пальцев на каждой руке,То насколько меня обсчитала природа?Если сестры красивы, а сестрам подобны цветы,А цветы затмевает, в цветах утопая, подруга,Кто цветок принесет мне с далекого луга,Чтоб запомнил, что нету иной красоты?Если сердце одно — как возлюбленной каждой отдать?Если мало мне рук — как любимых детей обнимать?Если мало мне пальцев — как струны заставить звучатьВ лад с душой, что — как дерево — высохнет, стояБез ответа небес?Кто мне скажет: «Утешься, акын.Во вселенной все — так. И не будет иным» —Чтобы стал я спокоен?
Колыбельная
1.
На какой-то ветреной-ветреной дальней планетеПривязалась девочка к ветру, а он — только ветер.Только буйный ветер — как хочешь его обнимай.Налетит, нашепчет — как хочешь его понимай:«баю-бай… баю-бай…»
Уж не знаю, что там с тем ветром у ней получилось.Не случилось что-то, а может быть, что-то случилось.Потерялся ветер. И с ветром такое бывает.Непонятно только… Но кто их — ветра — понимает?
И не знаю, что там — в безветрии — ей не хватало,Только эта девочка — ветреной девочкой стала.Все искала ветер, шептала в похожие спины:— Обернись, мой ветер! —А он обернется мужчиной.
2.
Как-то пролетала сквозь облако с тайной улыбкой —Привязалось облако к девочке тайною ниткой.(Просто улыбалась — по ветру — иль так, без причины).Привязалось облако ниточкой из сердцевины.
Вот такая музыка: девочка — облако следомАвгустином — голубем — ангелом — просто соседом.Обнимать пыталось. Да облаку — как обнимать?Понимать пыталось. Да девочку — как понимать?Напевает что-то… Как хочешь ее понимай:«баю-бай… баю-бай…»
Вы потом все припомните, как сновиденье
