поедет этим маршрутом. И постарается вообще не выезжать в город.
Она вернулась в деревню. Здесь – грядки, хозяйство, дела, стирка, молитвы. Она здесь нужна. Она не уйдёт отсюда. Здесь у неё дела. Послушание. Она здесь спасается. Она даже подружилась с местными жителями, хотя отец Виталий не разрешал так просто болтать с кем попало.
* * *
Ангелина научилась всё же отвергать свои желания. Кажется, она всему научилась. Да и желания как-то потихоньку пропали, утихли. Наверное, теперь она должна была порадоваться: «мирские» интересы перестали быть её интересами, они ушли на задний план.
Однажды, в конце лета, ей вдруг всё стало безразлично. Даже собственное спасение. «В конце концов, рай, ад – какая разница?» – подумала как-то она. У неё начиналась апатия, «депрессия» – это слово здесь, правда, не употребляли, – а скорее уныние, какое-то тёмное ощущение тупика и безысходности. Ей не хотелось ни шить, ни молиться, ни разговаривать с кем-либо. Она не получила ответы на многие вопросы, и теперь постепенно сам смысл этих вопросов для неё отпадал. Она уже и не хотела никаких ответов, ей стало всё равно.
Кажется, она научилась всему, чему пытались её здесь научить. Она научилась не любить себя. Даже ненавидела себя порой – за то, что вот такая… такая, и всё. Она ненавидела себя, как, наверное, самое неудачное Божье творение. Вот оно, бесстрастие, – должна была, наверное, она сейчас сказать, – вот к чему она стремилась, но и это теперь было уже неважно для неё. Наверное, всё, чего хотелось, – это умереть вот так. А что мешало? Связей никаких. Привязанностей никаких. Родственники всё же забудут её когда-нибудь. Нет у неё места здесь, но есть ли оно где-нибудь?..
Вот и всё, чего можно было достичь в этой жизни. С духовной точки зрения – не достигать ничего, стать ниже всех. Она этого достигла? Ни с кем не спорит, никому не противоречит. Ей ничего не стоит сказать «прости» не разбирая кому, машинально, даже когда ни в чём не виновата. Только бы отстали от неё. Она не будет обижаться, когда для смирения её назовут каким-нибудь грубым словом, – что она глупая, что она грешная, что никчёмная. Она не будет спорить, потому что споры бесполезны, и какая там истина в них родится – уже неважно, и ей это не интересно.
У неё не было своей жизни. Вся её личность растворилась в отсечении своей воли, в жизни нигде и ни в чём, в исполнении того, что скажут, и это, наверное, и было смыслом. «Кто оставит отца и мать…», «Кто погубит душу свою, тот обретёт её…» Как хорошо она знала эти слова. Но что это такое на самом деле? Знает ли кто?.. И главным образом – те, кто ей так часто напоминал об этом?
* * *
Отец Виталий стал чаще уезжать куда-то, в город, иногда в Москву на целую неделю. Ему здесь становилось неинтересно. Матушка сердилась. Иногда они уезжали вместе, оставляя Ангелине детей.
Однажды, после череды обычных дел по хозяйству, она почувствовала себя плохо.
Она ощутила такую слабость, что захотелось лечь и заснуть. Она едва дождалась вечера, чтобы добраться до своей постели – узкой жёсткой лавки, покрытой одеялом. В тот вечер она даже не смогла прочитать молитву. Вставать всё равно пришлось рано, как всегда, и она снова ощутила усталость и слабость.
Кажется, она заболела, и она не знала, что делать. Матушка Тамара приготовила вместо неё обед и даже помыла посуду, сделав это с великодушным одолжением, как делают, выручая друзей. Отец Виталий отслужил молебен о здравии Ангелины. Потом матушка приготовила ужин и пошла заниматься огородом. Казалось бы, Ангелина была вполне заменима и можно было дать ей возможность поболеть и выздороветь. Пару дней, не больше.
Но через пару дней её состояние не улучшилось. Кружилась голова. Пропал аппетит. Как будто здесь, далеко от города, на свежем воздухе, можно было получить какую-то непонятную болезнь. Ведь должно быть наоборот – она должна здесь стать здоровее и крепче.
Отец Виталий никак не мог взять в толк, что Ангелина, надёжный человек с надёжным именем, вдруг оказался так слаб и перестал выполнять свои функции. Он никак не ожидал, что придуманная им модель вдруг даст сбой. Теперь нужно искать человека, который будет делать эту работу… А с Ангелиной-то что делать?
Как будто у собранной его руками машины, на которой можно было успешно двигаться вперёд, вдруг спустило колесо. Конечно, колесо можно починить, но для этого надо как минимум остановиться и, может быть, изменить маршрут. Или искать замену этому колесу – но где же её найти? Паломники, которые приезжали на праздники из ближайших деревень, или из города, или ещё из каких-нибудь мест, норовили прежде всего сами получить что-то для себя. «Все своего ищут», – в который раз замечал отец Виталий.
На некоторое время осталась помогать по хозяйству девушка, приехавшая на праздник, но это лишь на время. Да и не годилась она для такой серьёзной работы. В её планы не входило постоянно торчать на кухне на приходе отца Виталия. Мало кто готов был совершить такое самопожертвование – просто так, ради Бога, ради Царства Небесного. Не хватало у них веры в то, что работа эта – для спасения, т. е. для них самих. А ведь должны быть благодарны, что им такое предоставляется.
Ангелина пила травы, какие ей приносили деревенские женщины. Одна из знакомых взялась её лечить – повела в баню, напоила каким-то отваром. Ангелине стало ещё хуже.
Видя её слабость, отец Виталий всё же отступил от своих правил. Он разрешил ей не ходить на всенощную и даже на литургию, и в соседней деревне нашёл врача, пожилую женщину, которую Володя привёз на машине.
Врач обнаружила анемию, пониженное давление, какую-то хроническую усталость, но ни в чём не была уверена, сказав, что без анализов крови и без рентгена ей сказать что-либо трудно. Она выписала какие-то таблетки и предложила всё же пройти обследование.
Она уехала, а Ангелина села вечером на своей лавке у окна, – ей хотелось, чтобы кто-нибудь сказал ей, как теперь быть.
О том, чтобы пройти обследование, не могло быть и речи.
Первым с ней заговорил отец Виталий. Важно и торжественно.
– Ты заболела, Ангелина. Болезни посылаются за грехи. Я не хочу сказать, что ты человек какой-то уж очень грешный, хотя, конечно, грехов у нас у каждого море… Я не хочу сказать, что ты притворяешься или преувеличиваешь свою
