Молодые люди, по крайней мере благовоспитанные, редко говорят между собой о своей любви: любящее сердце предпочитает тайну и даже самого близкого друга неохотно вводит в свои укромные углы.
И Жан Робер под предлогом какой-то вымышленной необходимости простился и вышел, оставив друга размышлять в одиночестве над его душевным состоянием. Каково было это состояние, Жан Робер не знал, но что ему было до того: он угадал по улыбке, глазам, по молчаливой рассеянности, что оно у его друга было хорошее.
Петрюс, оставшись в мастерской, провел один из тех дней, воспоминание о которых вызывает даже в преклонные годы радостный трепет.
С этого дня сон, ласкающий всякое юное сердце, особенно сердца натур художественных, – любовь женщины, одаренной красотой, величием и молодостью, – этот сон осуществился для него.
Вечером он сел за фортепиано. Петрюс, как и все художники, обожал музыку. Рука его не могла раскрыть на полотне всех оттенков душевных волнений. Только музыка, с ее чарующими звуками, могла ответить на страстный зов души молодого человека.
Было уже поздно, когда он решился лечь и заснул.
Однако было бы ошибкой сказать, что он заснул: хотя глаза его и были закрыты, но он бодрствовал вплоть до утра. Именно бодрствовал, потому что какой-то тайный голос в нем не переставал повторять имя Регины.
На другой день он вышел из дома в девять часов утра, несмотря на то, что свидание было назначено в двенадцать. Он просто не был в состоянии оставаться на одном месте и провел три часа, отделявшие его от назначенного времени, в прогулке около отеля маршала.
Отель Ламот Гудана, построенный, как мы уже говорили, на улице Плюме (теперь – Удино), состоял из обширного корпуса, расположенного между двором и садом; в глубине этого сада возвышался павильон, заключавший в себе столовую, зал и будуар. Весь он был закрыт гигантской оранжереей, сквозь стекла которой виднелись, как в цветочных заведениях Парижа, как в ботаническом саду Брюсселя или оранжереях знаменитого садовода Ван Гутта, тысячи экзотических растений, листья которых, то широкие и короткие, то тонкие и длинные, принадлежали к разновидностям, не известным ни северу, ни западу.
Этот павильон, окруженный деревьями, был виден только с одной стороны – с юга: совершенно чистое место, свободное от высоких каштанов и кудрявых лип, давало возможность обозревать его сквозь ограду.
В будуаре этого павильона, – наполовину мастерской, наполовину оранжерее, – Регина ждала художника. Правда, не с таким страстным нетерпением, с каким ждал этого свидания он, но, тем не менее, с известным любопытством.
Петрюс явился в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Он всегда придерживался того правила строгой точности, которую Людовик XIV назвал «вежливостью королей».
Переступив порог этого прелестного павильона, он был поражен и очарован.
Открывшийся его взору вид представлял пленительное зрелище для такого человека, каким был Петрюс. Самое живое воображение не могло быть полнее этой роскошной действительности. Тут были собраны все чудеса искусства, все роскошнейшие произведения земли: под исполинскими папоротниками Южной Америки притаилась статуя из розового мрамора двух влюбленных, застывших в целомудренном объятии, – «Амура и Психеи» Кановы, меж листьев пальмы виднелись наяды с распущенными волосами – Клодиона.
Здесь были размещены до двадцати бюстов знаменитостей семнадцатого и восемнадцатого веков вперемежку со статуями из флорентийской бронзы учителей средних веков; под розовидными растениями Европы, под магнолиями Северной Америки – грации Германа Пилона, нимфы Жана Гужона, Амуры Жана Болонь – этой знаменитости, которую отняла у нас Италия; наконец, до сотни образцовых произведений из камня, дерева, мрамора, бронзы, расположенных в систематическом порядке в этом чудном цветущем лесу.
Регина казалась богиней-покровительницей, всемогущей феей этого очаровательного мира.
Петрюс колебался, несмотря на то, что лакей передал ему приглашение войти, и Регина была вынуждена с улыбкой обратиться к нему:
– Войдите же, пожалуйста.
– Прошу извинения, мадемуазель, – сказал Петрюс, – но простому смертному простительно колебаться у двери рая.
Регина встала и предложила художнику пройти в зал, превращенный в мастерскую. Посередине зала на мольберте стоял подрамник с натянутым холстом, достаточно широким и длинным, чтобы портрет вышел в натуральную величину. На складном стуле помещались ящик с красками и палитра.
Все было приготовлено умелой рукой, и Петрюсу не понадобилось сделать ни малейшей перестановки.
– Потрудитесь сесть, где вам угодно, и возьмите одну из роз, которая вам более всего понравится, – обратился Петрюс к Регине.
Регина приняла самую непринужденную позу и взяла прелестный цветок.
Петрюс взял карандаш и уверенной рукой сделал общий набросок портрета. Дойдя до отделки мелких деталей, он заметил, что в лице Регины нет необходимого оживления.
– Позвольте, мадемуазель, предложить вам, – сказал он, – поболтать немножко… о чем вам угодно – о ботанике, географии, музыке. Я должен сознаться, что принадлежу к школе художников-идеалистов. Мне кажется невозможным написать хороший портрет с неподвижного лица. Масса лиц, приглашающих писать с себя портреты, благодаря неестественному молчанию, которое они хранят во время сеансов, выходят суровыми и не схожими, что вызывает улыбки их друзей: «О! Это совсем не ваше лицо – уж слишком важно» или «Слишком старо». И вина падает на бедного художника, а этот художник зачастую вовсе не знает своего оригинала, и что же удивительного, если вместо обычного выражения он придает ему выражение минуты.
– Вы совершенно правы, – ответила Регина, слушавшая внимательно эту теорию. – И если для того, чтобы сделать хороший портрет, вам достаточно видеть мое лицо с присущим оживлением, не поленитесь протянуть руку и позвонить.
Петрюс позвонил. Вошел лакей.
– Позовите Пчелку, – сказала Регина.
Через пять минут ребенок лет десяти или одиннадцати вошел или, скорее, впорхнул в дверь и опустился у ног Регины.
Петрюс, легко воспламенявшийся, как и все художники, не мог воздержаться от возгласа:
– О! Какое прелестное дитя!
Девочка, носившая характерное прозвище Пчелки, была действительно прелестным ребенком. Прозрачное матовое лицо, напоминавшее лепесток розы, чудесные блестящие белокурые волосы, локонами обрамлявшие его, и гибкая талия в самом деле придавали ей сходство с пчелкой.
– Ты звала меня, сестра? – спросила она.
– Да, но где же ты была? – отвечала Регина.
– В фехтовальном зале: мы с папой упражнялись в фехтовании. Папа уверяет меня, что если ты выросла такая большая и красивая, то только благодаря этим упражнениям; а так как я хочу быть такой же большой и хорошенькой, как ты, то я и стала надоедать ему, чтобы он научил меня фехтованию.
– Да! Но и он хорош после этого. Посмотри, ты вся в поту, задыхаешься… Я очень рассержусь, Пчелка! Как вам нравится, большая уже девочка, одиннадцать лет, а занимается фехтованием, как какой-нибудь школьник из Саламанки или гейдельбергский студент.
– Да еще, как только придет весна, я буду учиться ездить верхом.
– Это другое дело!
– Папа сказал, что в этом году он купит тебе другую лошадь, а твоего Эмира отдаст мне.
– О! Неужели? Но если только папа это сделает, я в глаза назову его безумцем. Представьте себе, г-н Петрюс, Эмир – такая лошадь, что на нее никто сесть не может.
– Да, никто, кроме тебя, Регина. Только ты заставляешь его скакать через рвы в шесть футов шириной и через барьеры в три фута.
– Потому что он меня знает и слушается.
– Я в свою очередь тоже познакомлюсь с ним, а если он не станет слушаться, я скажу ему: «Я сестра Регины и дочь маршала Ламот Гудана», и кончится тем, что он покорится…
– Эмир, – вмешался Петрюс, желая воспользоваться оживлением Регины, чтобы дописать ее голову, – это гнедая лошадь, смесь арабской с английской?
– Да, – ответила Регина, улыбаясь, – она происходит из той страны, где каждая собака, каждая лошадь имеет свою родословную.
– Это тот господин, – спросила вполголоса Пчелка, – который пишет твой портрет?
– Да, – ответила Регина так же тихо.
– А мой он не нарисует?
– Мне бы это было очень приятно, – ответил ей Петрюс, улыбаясь. – В особенности в той позе, в которой вы находитесь теперь.
Девочка полулежала, опершись локтями на колени сестры. Ее прелестная головка покоилась на руках, а Регина, шутя, проводила по ее лицу и волосам цветком резеды.
– Слышишь, сестра, – сказала Пчелка, – этот господин охотно сделает и мой портрет.
– О, он, конечно, поставит какое-нибудь условие, – сказала Регина.
– Какое же? – спросила Пчелка.
– Вы должны быть умницей и слушаться сестру.
– Вот что! Я знаю наизусть заповедь, в которой говорится: «Чти отца твоего и матерь твою», но в ней нет: «Чти сестру твою». Я очень люблю Регину, люблю всем сердцем, но слушаться ее не хочу. Я буду слушаться только отца.
