слышали только мы втроем. Впервые за много дней она набралась сил, чтобы петь. Может, потому что понимала, что это конец. Мы не знали, но чувствовали: она запела не просто так, не просто так впервые заплакала. Корабль качало в такт песне. Казалось, это именно ее слова катят волны. И хотелось, чтобы их сила разбила судно о скалы, ведь как только корабль причалит к берегу, что-то изменится.
Мы боялись изменений. Настолько сильно, что лучше было утонуть.
Мы протянули к ней руки и обхватили ее с двух сторон, прижались к ней крепко-крепко, будто хотели, чтобы она тоже стала частью нас, чем-то единым. Она обняла нас в ответ, продолжая петь. В трюме было холодно, так что мы едва чувствовали ее тепло. В те тряпки, которые нам бросили, она завернула нас, не оставив себе ничего. Обычно нам не давали и этого, но на этот раз за бортом, кроме моря, была еще и зима, такая же суровая и бесконечная, как шторм.
Нам тоже хотелось заплакать, но мы заставили себя не делать этого, чтобы не быть наказанными. Раньше мы могли плакать из-за всяких мелочей вроде разбитой коленки или потерянной игрушки. Но это тоже было в другой жизни. В той жизни, где нас защищали стены Белого города, а мы еще были разными.
Песня вдруг изменилась, теперь она была не на эльфийском языке, а на другом, еще более древнем. Мы не понимали слов, но знали – эту песню исполняют тогда, когда грядут беды.
Мы прижались к той, что пела, еще сильнее, надеясь защитить ее от беды. Но мы знали, что не сможем защитить даже себя, мы слишком слабы.
Таким было наше последнее хорошее воспоминание о матери.
* * *
Трюм сменился подземельем. Сухим воздухом, которым невозможно дышать. Темными коридорами, расходившимися во все стороны так, что кружилась голова.
Женский плач отдавался от стен, заполняя пустоту. Громкий, надрывный, срывающийся на крик и мольбы.
Сколько нам тогда было? Так мало, что мы бы и не смогли посчитать годы. Цифрам нас никто еще не учил.
Мама плакала, кричала и отбивалась, рвалась к нам, но ее оттаскивали. Мы не помним кто. В памяти остались лишь их руки, сильные, крепкие, загорелые почти до черноты. Одна из этих рук с размаху ударила маму по лицу, и она замолчала.
Мы тоже рвались к ней, кусались, царапались. Нас держали сразу несколько человек, но и они справлялись с трудом.
– Может, подождать еще немного? – неуверенно спросил чей-то голос. – Смотри, какие они хилые, помрут быстро. Пусть еще с матерью побудут. Эти недрэ без матерей мрут, как котята без кошки.
– Хилые? – переспросил грубый раскатистый голос одного из тех, кто держал нас. – Да они разлом пережили, еще по пустыне бежали. Скит! Царапаются, как морские соколы, и кусаются, как пустынные гадюки.
Нам удалось высвободить одну ногу, извернуться и пнуть человека прямо в лицо. В спине что-то болезненно хрустнуло, но мы не обратили на это внимания. Одному из нас удалось вывернуться и побежать к маме. Схватиться за ее истрепанную одежду.
– Держи его, придурок, что стоишь?!
Новые руки потянулись к нам, но мы не хотели, чтобы нас трогали. Мы хотели остаться с мамой. В наших головах билась только одна мысль: «Отойдите. Не трогайте».
– Нет!
Рука отдернулась. Человек прижал ее к груди, глядя на нас со страхом. Сквозь его пальцы на пол капало что-то красное. Кровь. Мы не знали, что у людей она такого же цвета.
– Он чем-то ранил меня!
– Да оттащи ты его уже, идиот! Сейчас вторая вырвется!
Человек с раненой рукой судорожно схватился за что-то, висевшее у него на поясе. Воздух наполнился свистом. Мы обернулись на звук, и в ту же секунду вспышка боли обожгла нас. Мы закричали, хватаясь за лица.
– Придурок! Сын канальной крысы! – заорал грубый голос. – Я сказал оттащить, а не портить!
– Я не хотел так сильно… я не думал!
– Твоя работа не думать, а выполнять! Ты даже этого не можешь!
Голоса продолжали орать друг на друга, лаять и рычать, как две сцепившиеся собаки. А у нас уже не осталось сил на крик, мы лишь тихонько скулили и плакали. Кто-то уволок маму в черноту коридоров, и мы остались одни с кричащими друг на друга людьми и болью, которая застилала глаза туманной кровавой пеленой.
– Я только по одному попал, вторая-то чего орет?
– Мне почем знать, придурок? Они сразу были какие-то странные. Подержи ее.
Руки снова обхватили одно из наших тел, и оно безвольно обвисло на них, полностью лишенное сил. Другие руки подняли второе тело, грубо оторвав от земли, повернули голову, заставили смотреть человеку в лицо.
– Да чтоб тебе сдохнуть… ты ему все лицо рассек. Ты хоть представляешь, насколько он подешевел?
Мы почти не понимали слов. Из глаз текли слезы, попадая в рану и вызывая новую едкую боль, от которой снова соленая влага застилала глаза. Это был безвыходный круговорот. Но нам необязательно мучиться вместе, мы могли замкнуть эту боль только в одном из нас. Мы поняли это одновременно, и тогда наши мнения, наши желания разделились.
Я хотел сделать это, замкнуть боль внутри себя, потому что если кто-то и должен страдать, то не сестра, а люди, ранившие нас и забравшие маму.
Сестра была против, она думала, пока боль разделена, она слабее. Она думала, что мы сможем преодолеть ее, вырваться и найти маму.
И уже только одно это противоречие раскололо нас надвое.
* * *
– Быстрее! – Рычащий голос огромного человека отдавался от стен и потолка и обрушился камнепадом.
Меня с силой толкнули в спину. Я оглянулся, странное чувство, охватившее за мгновение до того, как я рассек человеку с плетью руку, снова колыхнулось где-то внутри, как волна. Толкнуло меня вверх, но…
Огромная ладонь грубо развернула мою голову и опустила, напоследок сильно ударив по затылку.
– Не сметь поднимать голову! Место шавки у ног хозяина, понял меня, щенок?!
Не нужно было отвечать. На самом деле они никогда не требовали ни от кого из нас ответа. Точнее, так – они могли ударить как за любой ответ, так и за его отсутствие, поэтому мы с сестрой всегда молчали.
– Чего так медленно тащишься? Как вырываться и других ранить, так силы есть, а как идти, так заумирал сразу, поганое ты отродье? – Человек с раненой рукой ударил меня коленом.
Я сделал несколько быстрых шагов, не удержался и упал лицом вниз. Неровные камни пола проскребли по
