на
полу, прислонённый к дивану и обложенный подушками. Он пытается дотянуться и сбить
построенное, да не тут-то было – братец так упаковал его, что до кубиков не достать. Обычно,
когда жена стирала, Роман занимал чем-нибудь Юрку, разговаривал с ним или носил на руках, но
тут, оказывается, запросто обходятся и без него. Та же жизнь, только в сокращённом варианте.
Приходить вот так скрытно Роман не собирался – скрытность получается сама собой. Теперь он
стоит, как невидимка, как дух и вдруг обнаруживает, что его видит лишь Юрка. Однако, не умеющий
говорить и от этого, кажется, ничего ещё не способный понимать, сынишка может только одно – с
интересом и живым наивным восторгом смотреть прямо в глаза. Наверное, ничего ещё на свете не
гасило душу Романа так, как этот молчаливый взгляд. Тайный гость готов метнуться из квартиры
уже без всякого соблюдения своей невольной конспирации, но взгляд ребёнка не отпускает. И
тогда, словно проигрывая ему, Роман опускает глаза, будто выкручивая свой взгляд из взгляда
сынишки, поворачивается, заслонившись собственной спиной, и выходит за дверь, закрыв её на
ключ. Тут же, не останавливаясь, идёт вниз, чутко ступая, чтобы даже соседям не было слышно
117
его ни на одной из ступенек. Уже около самых дверей подъезда Роман вдруг замирает от
Серёжкиного отчётливого голоса сверху.
– Мама, ты куда? – тревожно спрашивает он.
Судя по лёгким шагам в тапочках, Голубика тоже на лестничной площадке.
– Что-то не соображу, – растерянно произносит она, взглянув вниз, как можно догадаться по
изменённому направлению голоса. – Сегодня папка не приходил, пока я в магазин ходила?
– Не-к, не приходил… – отвечает Серёжка.
– Ничего не пойму, – говорит Ирэн уже больше себе, чем сыну, – мне что уже мерещится? А ты
чего босиком-то выскочил? Ну-ка, марш домой!
Роман выстаивает эту минуту ни жив ни мертв, с дрожью в коленках. Если бы Голубика
догадалась спуститься, то у дверей подъезда она нашла бы восковую фигуру своего мужа с
украденным собственным чемоданом. Пожалуй, он не смог бы даже двинуться. «А ну-ка, марш
домой!» – автоматически повторяет Роман последнюю фразу жены и отправляется в
противоположном направлении.
В своё логово он вместе с чемоданом приносит и себя, находящегося в состоянии полного
душевного паралича. Задвинув чемодан под кровать, позволяет себе чуть расслабиться, поставив
локти на колени и спрятав лицо в ладони. Много раз по телевизору и в кино Роман видел кадры
военной хроники, на которой громадные дома рушились и осыпались, как песочные. Похожее
осыпание у него сейчас в душе. Планы о предстоящем уходе, намеченные на фоне устроенной
жизни, казались лёгкими, реальность же – невыносима. Оказывается, заранее просчитывается не
всё. Он и не предполагал, что бегство из семьи обернётся таким тотальным внутренним
разрушением. В душевном хаосе остаётся целой лишь некая базисная тяга к детям. Золотыми
корешками привязанности пронизана вся его душа, и каждая из этих обнажённых веточек болит. «А
может быть, моё влияние на детей будет куда сильнее, если я не просто останусь рядом с ними, а
сделаю в этой жизни что-нибудь значительное и буду примером для них? – думает он. – Может
быть, по большому-то счёту, я всё-таки прав?» Но тут же понимает, что его очередной нелепый
вывод – очевидная глупость… Что может быть значительнее запаха Серёжкиных волос (после
работы Роман обычно минут на десять ложился на диван, а Серёжка тихо пристраивался рядом)?
И какова та область человеческой деятельности, в которой проявятся его будущие достижения?
Давай, предъяви план, выложи на стол! Да ведь для великих-то дел как раз и следовало бы
оставаться в спокойной, устроенной семье, а не дёргаться…Так что для детей он уже потерян, он
для них уже никто – трус и предатель! Просто признать это недостаёт сил… Спрятаться бы сейчас
от всего: от событий, мыслей, чувств. Наказание ему сейчас требуется, наказание! В тюрьму, что
ли, как-нибудь сесть…
Голова прямо-таки трещит от боли. Ну, в конце концов, если уж так плохо, то почему бы и
впрямь не вернуться? Только и это невозможно. И не потому, что ещё рано, как он думал сегодня
утром, а потому что невозможно в принципе. Как справиться с инстинктом, выгнавшим его из дома,
который, равнодушно глядя теперь на стонущую душу, как на ушибленную собаку, цедит с
усмешкой: «Да ничего с ней не случится. Отлежится да оживёт. Просто потерпи немного». А с
другой стороны, как можно продолжать эту неудобную, почти чужую жизнь? Да, понятно, что
многие живут неудобно: ворчат, терпят, переносят. А он не может. Потому что неправильно это.
Жизнь одна и нельзя проживать её неудобно. Конечно, с Голубикой стоило встретиться в этой
жизни, но пожалуй не так, как вышло у них. Это она должна была желанно войти в его жизнь, а не
он – в её. Не дано мужчине находиться внутри женской жизни.
Просидев минут пятнадцать в состоянии полной прострации, Роман вдруг вспоминает, что ему,
кажется, надо куда-то ехать. Куда? Ах, да: Нина… Нина, Смугляна – кто она? Откуда возникла?
Разве может она, случайно проступившая из уличной темноты, понять его? Интересно, почему он
сделал за ней тот непроизвольный шаг, когда она повернула в другую сторону? Ведь не хотел же.
Что поманило, что повлекло? Будто какой-то внутренний импульс толкнул, что-то более глубокое,
чем ум, который с момента ухода из дома занят лишь тем, что нянчит ноющую душу. Этот шаг
оказался совершенно спонтанным, как будто органичным. А если так, то, наверное, он правилен.
Только ехать к ней сейчас всё равно не хочется. Но если уж обещано, то надо. Да уж тогда бы и
заночевать у неё. Всё лучше, чем здесь…
Вахтёрша в общежитии сегодня другая: неуклюжая и строгая, как наглядное воплощение
морального кодекса строителя коммунизма. И без паспорта тут – никуда. Заводской пропуск для
неё не документ. Впрочем, по пропуску или по какому-то другому документу входить в общагу нет
смысла – всё равно найдут и выставят. Что ж, выходит, не судьба. Значит, нежелание ехать было
правильным. Не знак ли это того, чтобы завершить своё первое приключение?
– Вам кого позвать? Может быть, мне по пути? – спрашивает вдруг Романа какая-то девушка в
лёгком халатике, спустившаяся вниз за почтой, невольная свидетельница его вялого
препирательства на вахте.
Ну, прямо будто просили её…Роман путанно объясняет нечаянной помощнице, к кому он
пришёл, а потом устало и почти обречённо садится в кресло ждать.
118
Нина, одетая в плащ, спускается минут через десять.
– Сегодня ко мне
