Мармадьюк Пиктхолл и тому подобных), всё, что европейцу известно о не-европейце, в точности повторяет сказанное Оруэллом. Он либо предмет для забавы, либо частица обширной массы, подпадающий в обыденном или даже специализированном дискурсе под неопределенный тип «восточного человека», «африканца», «желтого», «смуглого» или «мусульманина». В эти абстракции ориентализм привнес силу обобщения, способную превращать отдельные элементы цивилизации в идеальные носители ценностей, идей и позиций, которые, в свою очередь, ориенталисты находили на «Востоке» и превращали в общепринятую культурную реальность.
Если задуматься над тем, что Раймон Шваб вынес из своей блестящей биографии Анкетиль-Дюперрона в 1934 году – и тем самым положил начало исследованиям, которые в итоге поместили ориентализм в соответствующий культурный контекст, – следует отметить, что сделанное им пребывало в разительном контрасте с работой его коллег, художников и интеллектуалов, для которых Восток и Запад (Orient and Occident) так и оставались потрепанными абстракциями, какими они были для Валери. И не то чтобы Паунд, Элиот, Йейтс, Артур Уэйли, Феноллоса, Поль Клодель[890] (в своем «Познании Востока»), Виктор Сегален и другие игнорировали «мудрость Востока», как несколькими поколениями ранее назвал ее Макс Мюллер. Скорее, культура смотрела на Восток, и в особенности на ислам, с тем недоверием, которое всегда определяло отношение к нему науки. Подходящий пример современного подхода в его наиболее явной форме можно найти в серии лекций на тему «Запад и Восток» (The Occident and the Orient), прочитанных в 1924 году в Чикагском университете Валентайном Чиролом, известным европейским журналистом, имевшим большой опыт пребывания на Востоке (East)[891]. Его целью было показать образованной американской аудитории, что Восток (Orient) – не так уж далеко, как мы, возможно, считаем. Его позиция проста: Восток и Запад (Orient and Occident) неискоренимо противоположны друг другу, Восток – в особенности «мухаммеданизм» – является одной из «великих мировых сил», ответственных за этот «глубочайший раскол» в мире[892]. Вот некоторые из решительных обобщений Чирола (надеюсь, что верно воспроизвожу названия шести его лекций): «Их древнее поле сражений», «Кончина Османской империи, особый случай Египта», «Эксперимент Великобритании в Египте», «Протектораты и управляемые территории», «Новый фактор большевизма» и «Некоторые общие выводы».
К такому довольно распространенному взгляду на Восток, как взгляд Чирола, можно добавить свидетельство Эли Фора[893], который в своих размышлениях проводит, как и Чирол, уже знакомую нам четкую грань в области истории и культуры между Белым Западом и цветным Востоком (White Occidentalism and coloured Orientalism). Не обращая внимания на парадоксы типа «бесконечной резни восточного безразличия»[894] (поскольку в отличие от «нас» «они» понятия не имеют о мире), Фор пытается доказать, что восточный человек ленив, что на Востоке нет понятия истории, нации или родины, что Восток по сути своей мистичен и так далее. Фор заявляет, что до тех пор, пока Восток не станет рациональным, не разовьет у себя технику и позитивизм, не может быть и речи о восстановлении связей между Востоком и Западом (East and West)[895]. Гораздо более тонкий и научный подход к дилемме «Восток – Запад» (East-West) можно найти в эссе Фернана Бальдансперже[896] «Там, где встречаются интеллектуальные Запад и Восток». Но даже он говорит о врожденном презрении Востока к идее, дисциплине ума и рациональному истолкованию[897].
Несущиеся из глубин европейской культуры идеи, высказанные писателями, которые считают, что говорят от имени этой культуры, являются общими местами («прописными истинами») и не могут быть сочтены лишь образчиками провинциального шовинизма. Они таковыми не являются – а это очевидно каждому, кто знает хоть что-то о других работах Фора и Бальдансперже – и от этого еще более парадоксальны. Их общий фон – это превращение в XX веке строго профессионального научного ориентализма, чьей функцией в культуре XIX века было стремление возродить в Европе утраченную традицию гуманизма, в инструмент политики, и, что еще важнее, в кодекс, при помощи которого Европа могла интерпретировать и саму себя, и Восток. По причинам, рассмотренным выше, ориентализм нес на себе отпечаток общего страха Европы перед исламом, что еще усугублялось политическими вызовами межвоенного периода. Моя позиция в том, что метаморфоза сравнительно безобидной филологической специальности в нечто, способное управлять политическими движениями, править колониями, делать почти апокалиптические заявления о трудной цивилизационной миссии Белого Человека, происходит в рамках якобы либеральной культуры с ее хвалеными универсализмом, плюрализмом и открытостью. Однако в действительности происходит нечто прямо противоположное: превращение доктрины и поставляемого «наукой» знания в «истину». Если такая истина оставляет за собой право судить о Востоке как о чем-то неизменно и непреложно восточном в том смысле, о котором шла речь выше, тогда вся эта широта взглядов не более чем форма угнетения и менталистский предрассудок.
Степень подобной нелиберальности зачастую даже не сознавалась и не осознается до сих пор внутри самой этой культуры – по причинам, ставшим предметом исследования в этой книге. Тем не менее отрадно, что этому не-либерализму был брошен вызов. Вот фрагмент из предисловия А. А. Ричардса[898] к его книге «Мэн-цзы на уме» (1932), где легко можно заменить слово «китайская» на «восточная».
Что касается роста знаний в отношении китайской мысли на Западе, интересно отметить, что даже такой автор, как Этьен Жильсон[899], которого вряд ли можно заподозрить в незнании или беспечности, мог, однако, в предисловии к английскому изданию своей работы «Философия Св. Фомы Аквинского» написать, что томистская философия «приняла и вобрала в себя всю человеческую традицию». Именно так мы все и думаем. Для нас Западный мир – и есть мир [или та его часть, которая имеет значение]. Однако непредвзятый наблюдатель, конечно, заметил бы, что такой провинциализм весьма опасен. И мы на Западе еще не настолько счастливы, чтобы быть уверенными, что не страдаем от его последствий[900].
Заявление Ричардса предшествует тому, что он назвал «множественным определением», или подлинным плюрализмом, свободным от воинственности системы определений. Принимаем мы или нет его выпад в адрес провинциализма Жильсона, мы можем принять его утверждение о том, что либеральный гуманизм, частью которого исторически являлся ориентализм, препятствует процессу расширения значения, которое лежит в основе подлинного понимания. Что именно идет на смену этому расширенному значению ориентализма в XX веке – в технической области – это тема, о которой речь пойдет дальше.
III
Расцвет современного англо-французского ориентализма
Поскольку мы привыкли считать современного эксперта в некоей области Востока или аспекте восточной жизни специалистом-страноведом, мы совершенно утратили ощущение, что вплоть до
