Второй мировой войны ориенталиста считали прежде всего специалистом широкого профиля, способным к широким обобщениям (с большой долей специальных познаний, конечно), обладающим необходимыми навыками для того, чтобы делать суммативные заявления. Под суммативными заявлениями я имею в виду, что, высказывая относительно простые утверждения, скажем, по поводу арабской грамматики или индийской религии, ориенталист будет понят (и сам будет придерживаться этого мнения) так, как будто он говорит нечто о Востоке в целом, так сказать, суммируя. Таким образом, всякое исследование отдельного фрагмента восточного материала одновременно в сумме подтверждает исконно восточный характер всего этого материала. А поскольку существует общее глубокое убеждение, что Восток в целом органично и прочно связан воедино, ученый-ориенталист получает все герменевтические основания считать те материальные свидетельства, с которыми он имел дело, ведущими к лучшему пониманию таких понятий, как восточный характер, восточный ум, этика и дух.
На протяжении большей части двух первых глав этой книги я приводил такие же аргументы в отношении более ранних периодов истории ориенталистской мысли. Дифференциация в позднейшей истории, о которой пойдет речь здесь, это дифференциация между периодами непосредственно до и непосредственно после Первой мировой войны. В обоих случаях, как и в более раннее время, Восток – это всегда Восток, невзирая на конкретные случаи, на стиль и методы, которые используются для его описания. Разница между этими двумя периодами заключается в причинах, по которым ориенталист занят поиском сущностной «восточности» (orientality) Востока. Удачный пример подобного обоснования в предвоенный период можно найти в следующем абзаце текста Снук-Хюргронье, взятом из его рецензии 1899 года на книгу Эдуарда Захау[901] «Магометанское право»:
…закон, который на практике должен был делать всё более значительные уступки привычкам и обычаям народа, а также произволу его правителей, тем не менее сохраняет большое влияние на интеллектуальную жизнь мусульман. Потому он остается и для нас важным предметом изучения, не только из отвлеченных соображений, связанных с историей права, цивилизации и религии, но также и в практических целях. Чем ближе становятся отношения Европы с исламским Востоком (Muslim East), тем больше исламские страны подпадают под сюзеренитет Европы и тем важнее для нас, европейцев, становится знакомство с интеллектуальной жизнью, религиозным законом и концептуальными основами ислама[902].
Хотя Снук-Хюргронье и допускает, что нечто столь абстрактное, как «исламское право», иногда уступает давлению истории и общества, он всё же скорее заинтересован, чем нет, в удержании этой абстракции в интеллектуальном обороте, потому что в широком смысле «исламское право» подтверждает неравенство между западными и восточными землями (East and West). Для Снук-Хюргронье разграничение между Востоком и Западом (Orient and Occident) представляет собой нечто противоположное академическому или общепринятому клише. Для него оно обозначает сущностные, исторические властные взаимоотношения между ними. Знание Востока подтверждает, расширяет или углубляет ту разницу, при помощи которой европейский сюзеренитет (у этой фразы – почтенное происхождение, уходящее корнями в XIX столетие) утверждается над Азией. Знать Восток в целом – это как знать нечто, что передано тебе для сохранения, если ты – человек Запада.
Почти симметричный пассаж к этой выдержке из Снук-Хюргронье можно найти в заключительном параграфе статьи Гибба «Литература» в книге «Наследие ислама», опубликованной в 1931 году. Описав три случайных контакта между Востоком и Западом (East and West) в период до XVIII века, Гибб затем переходит к веку XIX:
После этих трех случайных контактов немецкие романтики вновь обратились к Востоку и впервые сделали своей намеренной целью открыть дорогу подлинному наследию восточной поэзии в поэзию Европы. XIX век с его новым чувством силы и превосходства, казалось, решил захлопнуть перед ними ворота. С другой стороны, сегодня видны признаки перемен. Восточную литературу вновь изучают ради нее самой и растет новое понимание Востока. По мере того, как это знание распространяется и Восток вновь занимает полагающееся ему по праву место в жизни человечества, восточная литература может, наконец, выполнить свою историческую функцию и помочь нам освободиться от стесняющих и подавляющих концепций, которые ограничивают всё значительное в литературе, мысли и истории нашей собственной частью земного шара[903].
Выражение Гибба «ради нее самой» диаметрально противоположно доводам, приводимым в заявлении Снук-Хюргронье о европейском сюзеренитете над Востоком. Однако практически непоколебимой остается всеобъемлющая идентичность чего-то под названием «Восток» (East) и чего-то другого под названием «Запад» (West). Подобные сущности полезны друг для друга, и это очевидно, что похвальное намерение Гибба – показать: влияние восточной литературы на Запад не обязательно должно быть (по своим результатам) тем, что Брюнетьер называл «национальным позором». Скорее, Восток (East) можно рассматривать как своего рода гуманистический вызов местной ограниченности западного этноцентризма.
Вопреки его прежним размышлениям о гётевской идее «всемирной литературы», призыв Гибба к взаимному гуманистическому обогащению Востока и Запада (East and West) отражает изменившиеся политические и культурные реалии послевоенной эпохи. Сюзеренитет Европы над Востоком никуда не делся: он изменился, эволюционировал – в британском Египте – от более или менее мирного его принятия местным населением ко всё более запутанным политическим проблемам, включавшим в себя требования независимости. Для британцев это были годы постоянных проблем, связанных с Заглулом, партией «Вафд» и тому подобным[904], [905]. Более того, с 1925 года шел процесс мировой экономической рецессии, что также усиливало в текстах Гибба ощущение тревоги. Однако самым убедительным в его словах оказывается культурное послание. Прислушайтесь к Востоку, говорит Гибб читателю, и это поможет западному сознанию побороть собственную узость, нацеленность на угнетение и ограниченность перспективы.
Основания при переходе от Снук-Хюргронье к Гиббу существенно изменились, равно как и приоритеты. Теперь уже обсуждение того, что господство Европы над Востоком – естественный факт, не обходилось без дебатов, точно так же как уже больше не предполагалось, что Восток нуждается в западном просвещении. В межвоенный период особое значение приобретает культурное самоопределение, способствовавшее преодолению провинциальности и ксенофобии. По Гиббу, это Запад нуждается в Востоке как в предмете изучения, поскольку это помогает освободить дух от неплодотворной специализации, облегчает страдания от местнического и националистического эгоизма, усиливает способность восприятия по-настоящему важных вопросов при изучении культуры. Если Восток в этой новой диалектике культурного самосознания представляется скорее партнером, чем оппонентом, это связано с тем, что, во-первых, теперь Восток в гораздо большей степени, чем раньше, являет собой вызов, и, во-вторых, потому что Запад вступает в сравнительно новую фазу культурного кризиса, отчасти вызванного сокращением западного сюзеренитета над остальным миром.
Поэтому в работах лучших ориенталистов межвоенного периода, представленного такими яркими фигурами, как Массиньон и Гибб, можно найти элементы, сближающие
