В Берестова будто кто кипятком плеснул. Он выхватил из кобуры пистолет.
— Паниковать?!
Сержант не шелохнулся, только теснее прижал к груди окровавленную руку. В его рыжих глазах был укор: не веришь — взгляни сам!
Берестов высунулся из окопа. Сквозь лоскуты пламени он увидел силуэты вражеских солдат.
— Танкисты спасаются… Бегут!
— В тапках по полтора десятка не бывает, — возразил сержант.
Берестов уже и сам видел: автоматчики охватывают дот с двух сторон.
Выгребая из противотанкового рва, на дот ползли два стальных чудища. Тяжело покачиваясь, танки лизали небо острыми, как змеиные жала, языками ослепительного пламени. Утреннее небо казалось не синим, а седым.
«Впереди — танки, сзади — автоматчики…» — сжалось сердце Берестова. Как быть? Возможность проскочить в тыл к своим еще оставалась.
— Тактическое отступление — это ж не бегство, — как бы между прочим сказал сержант. И с опаской глянул на пистолет Берестова.
К телефону — бесполезно… Связь оборвана при артналете. Что, что предпринять? Мысль Берестова работала лихорадочно.
— И потом в живых же больше проку, — сказал сержант.
— Чтоб не только до Волги, а до Урала фашисты докатились? — не сдержался Берестов, — Какой же в том прок?
— Я ведь не за себя… — обиженно начал сержант. Но Берестов опять его оборвал:
— Мы все не за себя. За Родину.
— Вот — вот, так и держи свои глаза буравцем, — поддержал Берестова Пров Трофимович.
Он вдруг умолк, не в силах оторвать взгляд от шевелящегося бурьяна.
Маскируясь в дыму, стелющемся от танка, ползли на дог десятка полтора вражеских солдат. Из бурьяна выглядывали их рыжие ранцы.
Берестов схватил ручной пулемет, перекинул его с бруствера на тыльный край окопа, нажал на спусковой крючок. В прорезь прицела увидел полет трассирующих пуль.
Фашисты замерли, вжались в землю.
Пулями теперь их не срезать. Гранатами — не достать.
— Разрешите! — сержант схватил левой рукой гранату — раненая правая рука подвешена к шее. Зубами выдернул чеку и, не ожидая ответа лейтенанта, выскочил из окопа. Вслед за ним кинулись врукопашную не только подчиненные сержанту два бойца, что пришли вместе с ним, но и человек пять курсантов. Иван тоже хотел было броситься им на помощь.
Но — танки.
И вдруг эти танки повернули на соседний дот лейтенанта Николая Волканова.
— Что это они?..
Берестов даже рот открыл от удивления, не зная: то ли радоваться ему, то ли сокрушаться, что не он подожжет их.
— Сдрейфили, гады. Увидели, какая участь ждет их у нас, вот и сдрейфили, — удовлетворенно сказал Пров Трофимович, устанавливая на прежнее место бутылку с «КС».
«Два танка на один дот?.. — озабоченно подумал Берестов. — Справится ли с ними Николай?.. Этот восемнадцатилетний парень?»
Будто Берестову было больше.
… Лейтенант Николай Волканов высунулся из окопа. В небе немилосердно палило августовское солнце. По степи вперемешку с пороховым дымом и всплесками огня танковых орудий, словно вода, волнами плескалось марево. Сухим, как наждак, языком юноша облизнул потрескавшиеся губы. Три дня ни росинки в о, рту. И вдруг Беркович целую флягу воды принес. Николай хлебнул, второго глотка сделать не успел. Танки, что сунулись на соседа, вдруг двинули на их окоп.
— Решили, что им здесь будет слаще, — оскорбился Николай. — Ну, сволочи! Я вот вам… — выругался он и, схватив в одну руку гранату, в другую — бутылку с зажигательной смесью «КС», кинулся навстречу.
— Что ты делаешь?! Убьют, а как же мы… — только и успел крикнуть Беркович.
Вражеская пуля разбила в руках Николая бутылку с «КС», но это его не остановило. Горящим факелом он бросился вместе с гранатой под танк.
Лейтенант Берестов все это видел со своего наблюдательного пункта и, чтобы осадить бежавшую за вражеским танком пехоту, вскочил во весь рост на бруствер, скомандовал:
— За мной! Смерти нет, ребята!..
Ринулся вперед и упал, подкошенный взрывом мины.
Он увидел, как в двух шагах справа, взметнулся клуб дыма, вырос всплеск красного огня. Взрыва Иван не слышал, только ощутил, как обожгло бедро. Будто кто ударил по боку раскаленным куском рельса. На какое‑то мгновение он увидел перед собой лицо матери…
«Мама!" — позвал он.
Мрак и глухая немота поглотили его.
Пришел в себя. Попытался подняться, и не мог. Правое бедро разворотило. Стахов стащил Берестова в окоп.
Потом в полузабытье слышал, как кто‑то сказал:
— Идите проститесь с ротным Крышко. Пуля разорвала.
Берестов вспомнил о старшине Назаренко. Где он сейчас? Жив ли? Крышко уже нет. Да и курсантов Шафороста и Болгарчука тоже нет. Вражеский снаряд разыскал их прямо в доте. Расколов пулеметный щит пополам, он взрывом отбросил курсантов к бронированной стенке. А Василий Тищенко, Дубровский, Михаил Войтов, Кромин, Рафик Кос- таньян… — где они?..
В Грозненском отдельном курсантском полку было 2345 человек.
Полк ни на шаг не отступил.
Полковника Сытннкова немцы растерли гусеницей танка. Его жену, капитана медицинской службы подняли на штыки. Комиссара Горюнова расстреляли.
Нет и Николая Волканова.
«И зачем он только выскочил?.. — пожалел его Иван. — А он, Берестов, тоже мог же отсечь пехоту пулеметным огнем…»
«Литература начинается там, где кончается трезвость ума и начинаются чувства, переживания… — как‑то сказал Волканов. — А бой, как и литература, тоже искусство…»
«Николая Волканова нет, а его слова остались," — с каким‑то облегченным умиротворением подумал Иван и провалился в забытьё.
Пришел в себя и не понял: почему он в степи, на ковыле?
Наверное кто‑то тащил его в тыл. Неужто Люба?
Любовь Кучма — блондинка с серо — голубыми глазами, мягкая душой пятнадцатилетняя девчонка. Где и откуда она появилась в училище, никто не знал. Но все называли Любу дочерью полка. Хотя и величали ее как взрослую — Любовь Павловна.
«Но Люба не могла его тащить, — вспомнил Иван. — Ведь она тоже была ранена. Хотя…»
Она и раненая кричала из воронки, куда успела перетащить курсанта с оторванной рукой: «Ребята, кто ранен, ползите ко мне. Я не могу к вам… У меня обе ноги прошиты пулями…»
Иван тяжело оторвал от земли забинтованную голову. Огляделся. Вокруг — не единой живой души. Одни трупы немецких и русских солдат. Вся степь усеяна трупами и среди них маячит на горизонте грустный мирный комбайн. «Не та жатва, не те снопы! Не тот урожай, не та страда».
Слева — немецкий танк. У его борта склонился фриц. Он как бы собирался стянуть разорванную гусеницу. Иван даже вздрогнул от такой неожиданности.
Но и танк, и немец были мертвы. Из‑под гусеницы выглядывала голова русского солдата с высунутым языком. Чуть дальше — ятрышник. Уцелел же! Стоит, как пшеничный стебель с пурпурным, словно облитым кровью, колоском. Стоит, как огрех на косовице.
Иван смотрел на все это: на трупы, на расплющенное тело солдата, на скрюченного с разорванным животом курсанта, как на нарисованное художником мертвое полотно. Это было настолько невероятно, что уже не воспринималось человеческими чувствами.
Есть какой‑то момент утомления, когда человеку становится все равно. Бомбят? Пусть бомбят. Огневой налет артиллерии? Ах, пусть…
Высоко в синеве режут клином небо журавли, а над ними, еще выше, точно также треугольником, летят бомбардировщики. Обе стаи, не мешая друг другу, расходятся в стороны.
— Пи — иить! — стонет Иван и ползет в поисках фляги с водой. Дотягивается до мертвого сержанта. Возле него сумка, из которой выпали письма. Потрогал висевшую у него на поясе фляжку. Она была пустой. Иван в изнеможении повалился на спину, отчаянно завыл:
— Пии — и-иить!..
Между' небом и землей, растертой гусеницами танков, высел на серебряной нитке жаворонок. Трель его, трепещущая, живая вещала о торжестве жизни. Раненый среди мертвых слушал его песню и, казалось, мертвецы молчат, чтобы не нарушить трели жаворонка…
Весь курсантский полк ушел в вечность, но — не в забытье.
… В селе Васильевка на фронтоне Дворца культуры — мемориальная доска. На ней золотом высечено:
«Здесь стоял насмерть отдельный Грозненский курсантский полк».
Защитники Сталинграда дрались там, где, казалось, драться было невозможно, стояли так, как не стоял, пожалуй, никто.
О них потом сложили песню:
Есть на Волге утес,
Тот утес Сталинградом зовется…
При пленении Паулюса Шумилов спросил:
— Какие мотивы послужили к сдаче оружия сейчас?
На что Паулюс убито ответил:
— Мы не сложили оружия, мы выдохлись, дальше драться не могли.
Писатель Жан Ришар Блок в обращении по московкому радио к соотечественникам с нескрываемой радостью сообщал:
