тем, что может отпугнуть других от подобных выходок. Здесь речь о том же. Серьезному преступлению – суровое наказание.
– Нет, – говорю я. – Даже сделанное ворами – в русле их правосудия. Любой человек в городе знает, за какое преступление какая положена кара. Одна для всех. А Валке вы уготовили нечто ужаснее наказания за измену. И потом это будет всех нас преследовать.
– Поступки Валки умрут вместе с ней.
– Воспоминания о ней будут жить. И ее друзья будут помнить, что она не просто умерла, а была обречена на страдания. Это породит ненависть в сердцах, доселе ее не знавших.
Кестрин вздыхает:
– Мой отец…
– Это закон, – помогаю я. – Но справедливо ли его решение?
– Я поговорю с ним от вашего имени, – говорит Кестрин. – Возможно, преуспею там, где не смогли вы.
Я с интересом кошусь на него – верю, что это возможно, потому что именно его больше всего желал защитить отец, но не ожидала, что Кестрин сам признает подобное, даже косвенно.
– Отец сказал, что вы сразу возразили против выбранного для Валки наказания, – осторожно говорит он.
– Я почти не смыслю в правосудии, – объясняю я, – но пытаюсь поступать правильно, насколько могу. Выбранная ею казнь вне всяких законов. Помыслы ее были жестоки, и власть, что приведет такой приговор в исполнение, будет равно жестокой.
– Я с ним поговорю, – заверяет Кестрин.
– Есть еще кое-что, – медленно говорю я.
Он смотрит на меня и ждет.
– Вы уверены, что во время казни умрет именно она?
Кестрин долго глядит на меня молча. Потом произносит сдавленным голосом:
– Скажите, как именно было наложено заклятие. Опишите все по порядку.
Я смотрю на него, чувствуя мягкое давление цепочки на горле. Надо было попросить Даму убрать ее, когда была возможность, но тогда я не подумала. И не стану призывать ее теперь только с этим.
Он прищуривается:
– Не можете.
– Вы думали, могу?
Он тихо усмехается, будто недовольный собой.
– Нет. Я немного в этом смыслю. Скажите вот что в таком случае, если можете: когда она сотворила заклятие, вы внезапно перенеслись в тело Валки?
Я мотаю головой, не смея говорить вслух.
– То есть остались в прежнем, но его облик поменялся?
Я киваю, цепочка давит уже так, что дышать можно только медленно и неглубоко.
Кестрин откидывается назад.
– Тогда все обойдется. Она подменила ваши оболочки, а не настоящие тела – или души. Когда Валка умрет, чары могут даже развеяться – и вернуть вашу прежнюю наружность. Я обсужу это с Корморантом. Если не ошибаюсь, он сразу использовал возможность изучить вас.
Это правда, но я не позволяю себя отвлечь.
– А что, если до возвращения ко мне оболочка будет уничтожена?
Кестрин застывает.
– Что тогда?
Он опускает голову, рассматривает плитку.
– Я поговорю с отцом, – повторяет снова решительным голосом.
На этот раз я верю, что король его услышит.
Я смотрю на свои огрубевшие руки, трещинки на них до сих пор не совсем разгладились, несмотря на бальзамы, что втирали в меня прислужницы. Неужели все будет так просто? Ко мне внезапно вернутся и старые шрамы, и мягкая кожа, когда я уже так привыкла к тяжелой работе?
Меня пожирает чувство утраты. Наверное, не стоило говорить – быть может, король пощадил бы Валку, если бы ее казнь угрожала и мне? Или нужно бороться лишь за более милосердную смерть для нее, но правосудие свершиться должно?
Я запускаю ладонь под расшитый край рукава и тереблю бинты, распускаю полотно пальцами.
Кестрин больше не заговаривает.
Наконец я поднимаю глаза на него.
– Уже поздно, – произношу в тишине.
– Ваше запястье… что случилось… это же… – Он запинается, в глазах страдание.
Это не вопрос. Он знает правду не хуже моего, как бы трудно ни было ее принять, но я все же отвечаю:
– Да.
Он сжимает ладони и торопливо скрещивает руки, будто прячет кулаки, хотя сейчас его гнев направлен на него самого. Я знаю этот взгляд, слышу, как он сдерживает дыхание, и тихо его жалею. Это наследие Дамы останется между нами до конца дней: потаенные сущности, скрытые истины и следы жестокости.
– Вы можете… Возможно ли, что вы когда-то меня простите? – спрашивает он.
Простить его?
– Нет, – твердо отвечаю я. – Нет, я не буду вас прощать, Кестрин, потому что вы ничего дурного не сделали.
Он глядит на меня:
– Как вы можете так говорить? Я ранил вас. Вот оно, доказательство.
– Да, ранили, – допускаю я. – Но вы считали меня Дамой. Вы были ее пленником, Кестрин, ожидали смерти, полагали, что она убьет вас, как убила вашу мать. Вы сопротивлялись, как могли, и словами, и поступками, и никакой вины в этом нет. Ни вашей, ни кого-либо, вынужденного обороняться.
Теперь я это понимаю, и про саму себя тоже. Можно было не торжествовать так злобно, ударив Корби, но нельзя жалеть о том, что я смогла защитить себя. Я бы сделала это снова, стоило бы и Кестрину.
– Мне нечего вам прощать, – повторяю я уже мягче. – Я… я сама слишком долго боялась доверять вам, полагая, что победить Даму невозможно.
– Было невозможно, – говорит он с кривой усмешкой. – И меня, пожалуй, стоит не меньше порицать за то, как я обращался с вами, когда впервые позвал сюда для разговора.
Справедливо.
– Вы сможете быть счастливы здесь? – отрывисто спрашивает он. Смотрит в сторону, на фонтан, приковав взгляд к воде.
Я чувствую в груди странное покалывание. Кажется, я сейчас заплачу.
– Важно ли это?
Он так и не глядит на меня.
– Вы можете вернуться домой, если хотите. На вашу долю выпало достаточно, чтобы расторгнуть помолвку без ущерба для дружбы наших стран.
– Я говорила вам как-то – меня там ничто не ждет.
– Говорили.
– И я уже полюбила вашу землю и ваш народ всей душой, вераин. Я не уеду по собственной воле.
Но я полна благодарности за то, что он дал мне эту свободу выбирать. Неоценимое сокровище.
Он поворачивается с искрой надежды в глазах:
– Тут есть… Пройдетесь со мной, вериана? Хочу вам кое-что показать.
Я беру его руку и иду следом в лабиринты коридоров.
– Не очень далеко отсюда, – объясняет он и погружается в молчание.
Мы приходим в доселе мне незнакомую часть дворца, шагаем тихими галереями, пока не добираемся до еще одних широких дверей, ведущих на площадь. Но площадь эта не похожа ни на что виденное мною в Менайе. Здесь нет ни мраморных плит, ни мозаики, ни изящных фонтанов. Здесь растет лес.
Я в оцепенении стою на пороге, уставившись на деревья – сосны, березы, дубы и несколько долговязых осинок. Они серебрятся в лунном свете, кроны шуршат на легком ветру, воздух полнится ароматами леса: листва, нотки сырой земли и мхов.
Я делаю шаг в это видение, протягиваю руку и трогаю грубую кору сосны. Каменистая тропка петляет сквозь чащу, сворачивает в темноту. Мне нестерпимо хочется пойти по ней, потерять из виду дворец, в самом чреве которого мы стоим, и снова очутиться меж одних лишь деревьев.
– Вам нравится? – спрашивает Кестрин
