– Его превосходительство велели ордена забрать, – сказал он, обращаясь к Матвею. – Я должен выполнить приказ.
– Позвольте, полковник, я сам… Не рвите сюртук, прошу вас, ему не во что переодеться. Зима ведь…
Матвей склонился над братом, осторожно, словно чего-то опасаясь, провел ладонью по плечам: там, где раньше были эполеты, теперь зияли дыры величиной с кулак. Дотронулся до орденов – и инстинктивно одернул руку.
– Не могу, – произнес он, задыхаясь. – Пусть другой кто…
– Нет, ты… – Сергей коротко посмотрел ему в глаза. – Нельзя другому.
– Быстрее, – поторопил кавалерист, – я же сказал, генерал ждать не любит.
Матвей взялся пальцами за владимирский крест, принялся снимать, укололся о крепление, тихо выругался.
– Игрушки пустые…отдай, – сказал Сергей.
Матвей отрицательно покачал головой.
– Медаль… за 12 год. Не игрушки, Сережа. Жизнь наша кончена.
Медаль, однако, никак не хотела поддаваться.
– Что там? – поморщился кавалерист.
Матвей дернул крепление; ткань треснула.
– Ничего… Все правильно, Матюша, – снова улыбнулся Сергей.
Сняв ордена, Матвей отдал их кавалеристу. Тот, не глядя, положил в карман.
– Погодите, полковник, – Мишель, шатаясь, подошел к нему. – Дайте мне руку. Я хочу пожать вашу руку.
– Я мятежникам руки не подаю, – брезгливо отрезал кавалерист. Не оглядываясь, он вышел за дверь, подняв с пола эполеты с тяжелой бахромой.
– Подпоручик, вот моя рука, – сказал штабс-капитан с аксельбантом, стоявший у самой двери.
– Вы благородный человек, – сказал Мишель, пожимая протянутую руку. – Благодарю. Как имя ваше?
– Штабс-капитан Докудовский, – отрекомендовался он. – Сожалею, но больше я ничего не могу сделать для вас.
– На кой ляд тебе его рука? – вяло поинтересовался Соловьев, когда дверь захлопнулась и комната вновь погрузилась во мрак.
– Я не… не знаю… Тепло человеческое… Тепла захотелось.
– Ты, верно, с ума сошел, Мишка. Тепла человеческого… Теперь тебе долго не видать его, тепла-то…. Повезло вот тебе, что ты в статском. Сейчас надо вот что…
Снял свой сюртук, отстегнул эполеты.
– Хорошо еще, что орденов не выслужил, – спокойно произнес он, кидая эполеты под лавку. – Все. Нехай забирают. А Ванька Сухинов молодец – ушел все же… Мундир бросил и ушел…. В одной рубахе…
Натянул сюртук обратно, удивленно пошевелил плечами.
– А ведь легче без них!
Тронул остывшую печку.
– Тепла человеческого захотелось… Чудной ты, Мишка. От огня тепла больше…
Сел на пол, привалился спиной к ускользающему печному жару.
– Сюда иди – тут тепло.
Мишель не слышал слов Соловьева – в голове звенело, словно там порвалась басовая струна. Пальцы заледенели – рукопожатие капитана не согрело их. Он сунул ладони под мышки, замахал согнутыми руками, как крыльями, встал, сделал два шага по грязному полу и, споткнувшись впотьмах о лавку, кубарем полетел на пол, прямо в кучу сена.
Часовой распахнул дверь в чуть освещенные сени. Наставил на них ружье.
– Что такое?! – грозно крикнул он. – Опять?
– Света дай… Тьма египетская, шагу не ступишь…
– Не приказано света давать.
– Да ты человек или нет? – Соловьев с усилием оторвался от остывающей печки, встал и пошел к двери, – раненый тут у нас! Не приказано ему! А помирать впотьмах приказано? Может, он до света не доживет! Совесть есть у тебя?
– Ну, ты потише, ваше благородие, – проворчал часовой, рявкнул: – Не приказано!
Захлопнул дверь, с грохотом заложил засов. И с таким же грохотом отпер дверь через минуту, сунул в темноту огарок свечи:
– Держи, ваше благородие! Тока огня не зароните…
Ощупью Соловьев пробрался обратно к печке. Мишель шумно возился в углу: он попытался встать, но вновь задел лавку и с грохотом повалил ее.
Нащупав в кармане сюртука чудом уцелевшую ассигнацию, Соловьев вытащил ее, осторожно перекатил на бумагу несколько угольков из печки, дунул. Поджег от горящей бумажки фитиль огарка – пространство вокруг него наполнилось слабым светом.
Мишель поднял лавку, сел на нее и принялся вытряхивать из спутанных волос соломинки. Вытащил одну, поднес к пламени. Огонь легко пожрал сухую ломкую траву, Мишель затушил соломинку пальцами, вытащил следующую, опять поднес к свечке…
– Не надо, Миша, не делай этого, – тяжело пробормотал Сергей, не отрывая головы от плеча Матвея, – не надо…
– Мне не больно, Сережа, честное слово, совсем не больно!
– Мне больно… Прошу – не надо…
Мишель притих. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает криво скрученный фитиль огарка. Тишина давила на голову, мешала сосредоточиться. «Наверное, я и вправду ума лишился, – подумал Мишель, ежась. – Боже, тишина какая невыносимая… Который час теперь? Господи, за что?…».
Сергей застонал, вновь теряя сознание:
– Пусти меня, – попросил Мишель, вставая. – Я хочу поговорить с ним.
– Он плох, не услышит. Сядь, успокойся, Бога ради.
Мишель сел, но тут же снова поднялся и решительно направился к двери.
– Куда ты? – поинтересовался Соловьев.
Не отвечая, Мишель ударил в доску кулаком. Часовой открыл засов.
– Чего еще?
– Офицера зови. Надобность имею до господина генерала Рота.
Дверь закрылась.
– Хм… – проговорил Соловьев. – Тепла человеческого от его превосходительства получить хочешь? Только ежели не тепла получишь, а сапогом в рожу, не обижайся тогда. Добрый совет тебе: не ходи. Успеешь еще.
– Мне непременно нужно, – со стороны Мишель казался спокойным. Он повернулся спиной к бедному свету, зажмурился, мысленно повторил про себя то, что собирался сказать его превосходительству: «Наш обширный заговор охватывает все области и учреждения, в наших руках – сила! Все нити сего… сего… злодейского… да, так и надо сказать… все нити, все цели, все имена этого злодейского заговора мне ведомы, так как я – один из главных членов оного, остальные… остальные – только послушные орудия рук моих… да, точно – послушные орудия рук моих… В том числе и подполковник Муравьев…»
В комнату вошел начальник караулов.
– Пойдемте, подпоручик, генерал ждет вас.
– И вправду ума лишился. Жаль… – вяло отметил Соловьев, когда они вышли.
Хата, в которой остановился генерал Рот, была самой большой и чистой в Трилесах. Вокруг хаты стояли часовые, в воротах стояла развернутая в сторону дороги пушка.
Офицер привел Мишеля в сени, поставил часового рядом, вошел внутрь. Через несколько минут вышел назад, держа кусок толстой веревки.
– Руки, подпоручик!
Мишель покорно дал себя связать.
В первой, маленькой комнате, толпилась генеральская свита. Мишель зажмурился: после мрака в корчме и полутьмы на улице свет множества свечей почти ослепил его. Впрочем, вошел он незамеченным; свита была занята обсуждением недавних событий.
– Господа, я ведь Пестеля видел, – сказал Докудовский, и Мишель напряженно вслушался в слова его. – Его превосходительство в Бобруйск послал меня, сего Бестужева арестовывать, но не нашел я там его… Обратно ехав, на почтовой станции офицера встретил, полковника, об имени спросил. «Пестель, – говорит, – Павел Иванович. Ныне в Петербурге следую. Да вы позавтракайте со мною…». Завтракаю я и вижу: фельдфебель незнакомый волком на меня смотрит, косится… Потом уже узнал я, что арестован он…
– И что, вы не заметили сожаления на лице его? Хотя бы об участи своей? – спросил полковник в кавалерийском мундире.
– Ни малейшего… Не то что кузен мятежника нашего, ахтырских гусар командир Артамон Муравьев. Сего тоже видел, арестованного – высокий, дебелый. Плакал, как баба, и клялся мне, что не виновен ни в чем. Хотя я и не спрашивал.
– Да… – протянул кавалерист. – Уж три недели как просыпаюсь я с утра и думаю: что сегодня еще стрясется? Мятеж будет, или присягу новую назначат?
– Господин штабс-капитан! – Мишель подошел к Докудовскому, расталкивая связанными руками присутствующих. – Вы точно Пестеля видели? Он жив?
– Точно, – ответил Докудовский и с удивлением поглядел на Мишеля.
Отворотившись, адъютант отправился к генералу – доложить, что пленный мятежник доставлен.
Пока Докудовский был у Рота, генеральская свита внимательно, в упор рассматривала Мишеля. Среди них был страшный злодей. Впрочем, бояться его не следовало: злодей был связан и вид имел жалкий. В разодранном статском платье, с растрепанными волосами, в которых застряли соломинки – шут гороховый, да и только.
– Пойдемте.
Докудовский взял Мишеля за руку, повыше локтя.
Рот сидел за столом, в расстегнутом мундире. Перед ним стояла чашка с крепким кофе, лежала белая булка. От запаха Мишель едва не потерял сознание и вспомнил, что сутки не ел.
– Ну-с, – спросил Рот расслаблено, отпивая из чашки, – зачем пожаловали?
Мишель сглотнул комок в горле, ему стало страшно, опять предательски похолодела грудь. Он смешался: заготовленная для генерала речь забылась.
