– Ну-с, – спросил Рот расслаблено, отпивая из чашки, – зачем пожаловали?
Мишель сглотнул комок в горле, ему стало страшно, опять предательски похолодела грудь. Он смешался: заготовленная для генерала речь забылась.
– Я слушаю вас.
– Генерал… позвольте мне сказать, нет, просить вас… Вы – честный человек, я знаю. Я знаю… Вы не откажете мне в просьбе.
– Ну?
– Напишите государю… Правду напишите. Это я, я один во всем виноват. Он слушал меня, я его уговаривал.
– Кто – он?
– П…подполковник Муравьев.
– Он не виноват? Вы виноваты? Интересно… – Рот отодвинул чашку и внимательно посмотрел на Мишеля. – Может, это вы командовали давеча в поле? В статском платье?
– Нет, в поле… он. Но весь план – мой! Напишите государю, молю вас. Вы же хотите награжденье получить от его величества? Есть способ…, – Мишель перешел на шепот, – я расскажу все, что знаю – а я много знаю, поверьте! Я фамилии назову всех, кто в заговоре! Я расскажу о Польше, о Малороссии, о Финляндии! Тайных обществ много, ваше превосходительство, наш заговор огромен! Он охватывает все члены и учреждения… Я – один из главных! Я все вам расскажу! Вы преуспеете в расследовании. Вы только – напишите, что мятеж задумал я… что он не при чем….
Рот с сомнением посмотрел на Мишеля.
– А вы в уме ли, подпоручик? Ежели в уме – тогда на что вам это? Кто он вам?
Мишель густо покраснел. Зажмурился на мгновение. Потом открыл глаза и выпалил:
– Он – только послушное орудие рук моих! Ваше превосходительство!..
– Вы больны, подпоручик, – устало произнес Рот и позвонил в колокольчик. – Увести!
– Господин генерал! – выкрикнул Мишель. – Вы должны написать, ибо это правда! Он не виноват, поймите!
– Увести! – повторил Рот строго.
В сенях Докудовский самолично распутал веревку на руках Мишеля. Тот порывался объяснить ему что-то важное, но штабс-капитан не слушал, только кивал головой, пропуская мимо ушей торопливый шепот арестанта. Капитану было не до его откровений. Что дельного может рассказать нещасный мальчишка в статском платье? Если уж и генерал его слушать не захотел, то к чему сие штабс-капитану? Но Мишель, видя, что его слушатель кивает, вошел в раж, почувствовал азарт, возвысил голос:
– Он не виноват, понимаете, он ни в чем не виноват!..
– Не горячитесь так, подпоручик, – успокоительно сказал Докудовский, – кто прав, кто виноват – без нас разберут… Скажу одно только: лучше бы я вас в Бобруйске арестовал.
Набросил Мишелю на плечи шинель, подтолкнул к двери, где уже ждал часовой.
– Проводи!
После запаха генеральского кофе и свежего холода улицы воздух в корчме показался Мишелю омерзительно спертым и душным.
Огарок расплылся в восковую лужицу, посреди нее плавал черный от сажи кусок фитиля. За этот жалкий обрывок жадно цеплялся почти несуществующий огонек.
Соловьев спал, прижавшись спиной к печке, свесив голову на грудь.
Мишель опустился на лавку, впился глазами в умирающий огонь, сгорбился, закрыл руками уши: звон в голове прошел, и не было сил слышать хриплое, тяжелое дыхание Сергея.
– Что так долго? – тревожно спросил Матвей, – он о тебе спрашивал…
– Как он?
– Без памяти. Пусть. Легче так. Помоги мне – не могу больше, рук не чувствую…
Мишель присел рядом с Сергеем на лавку, Матвей бережно переложил голову брата на плечо Мишеля. Рана была закрыта платком с черными пятнами крови. Мишеля затошнило от ее резкого металлического запаха, он отвернулся и вновь начал смотреть на крохотный, едва мерцающий во тьме огонек. Наощупь обнял Сергея за плечи, прислонился вместе с ним к стене.
Матвей встал, выпрямился, потянулся, захрустел суставами.
– Поговорил с генералом? – спросил он хмуро. – Когда лекарь будет?
– Не знаю… Я … не об этом.
– А о чем же?
– О том, что я – самый главный тут. Все нити в моих руках… Все это я придумал и свершил – мне и отвечать. Одному. А вы здесь не при чем… Ты так и говори им, ладно? И Соловьеву надо сказать…
Сергей с трудом приподнял безвольно лежащую на коленях руку, скользнул пальцами по рукаву Мишеля.
Матвей ошеломленно покрутил головой.
– Ну и как его превосходительство? Неужто поверил?
По-прежнему глядя на огонь, Мишель помог Сергею утвердить руку на сгибе своего локтя, и твердо произнес:
– Нет. Не поверил. Но если ты подтвердишь…
– И никто не поверит! – перебил его Матвей. – Так что ты лучше молчи!
– Но ведь – сие правда. Все так и есть… Ты сам говорил – я во всем виноват…
– Молчи, – взорвался Матвей, – ты своей болтовней всех погубил, словами своими бесстыдными, речами дурацкими! Ты ничего не сделал… за слова и песни невелик спрос. Посидишь в крепости, в солдаты разжалуют – велика беда! А ему, – он кивнул на Сергея, – ему всерьез отвечать придется! Что ты все отворачиваешься, Мишка? Ты посмотри на него, посмотри! Может, в последний раз… – Матвей осекся, понизил голос до шепота. – Вот они – твои слова, идеи, революция, свобода – вот до чего сие доводит! Вот она – свобода твоя, смотри!
Мишель молчал, не вслушиваясь в ожесточенный шепот Матвея. Голова Сергея лежала у него на плече, дыхание раненого вдруг стало ровнее, будто он просто уснул. Запах крови исчез, растворившись в общем смраде. В сумраке кровавых пятен не было видно, и Мишель на мгновение поверил в то, что Сергей просто спит, что ничего не было, да и быть не могло. Потому что – если все было, тогда откуда эта странное счастье, это тепло человеческое, что наполнило вдруг его сердце?
Сергей застонал. Его пальцы зашевелились, перебирая складки на рукаве странными, машинальными движениями, напомнившими Мишелю об агонии умирающих. Счастье мгновенно сменилось ужасом, захотелось крикнуть, но не было сил.
– Господи, да тут же задохнуться можно! – Матвей ударил кулаком по грязному стеклу единственного оконца. Стекло треснуло, выпадая из ветхой рамы, ледяной ветер всколыхнул последний огонек свечки, но не потушил его. Мишель глубоко вздохнул – ужас не проходил, пальцы Сергея продолжали так же бессмысленно перебирать его рукав. Он обнял его крепче, прижал к себе, зашептал, забыв обо всем:
– Сережа, только не умирай, не умирай, пожалуйста… Не оставляй меня здесь одного, без тебя, в темноте, холоде… Я без тебя не смогу, Сережа. Меня никто, кроме тебя, не любит. Я без тебя – ничто, пустота, нуль… медь звенящая, кимвал звучащий… Не оставляй меня здесь, одного, без тебя, не оставляй…
Пальцы Сергея замерли, глаза открылись, холод привел его в себя.
– Прочитай… все… если помнишь… – тихо попросил он, – ты помнишь?
– Помню, конечно, как не помнить! – обрадовано воскликнул Мишель. И начал читать наизусть, не отрывая глаз от странного неумирающего огонька, что давно вроде бы должен был угаснуть, но вопреки всему все еще теплился на горелом обрывке фитиля.
– «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…»
Матвей подошел к окошку, просунул руку сквозь разбитое стекло, зачерпнул горсть снега, вытер им лицо, прогоняя сон. Трилесы спали беспокойно – слышно было, как брешут по дворам собаки, растревоженные незваными гостями. Небо на востоке из черного сделалось пепельным, на его фоне стали заметны ветви деревьев. Наступало утро 4-го генваря.
Часть четвертая
Расплата
1
Генерал-лейтенант Александр Иванович Чернышев приехал в Петропавловскую крепость затемно. Ему очень хотелось спать: вчера, в среду, Комитет завершил работу в час пополуночи, потом разбирали бумаги для следующего заседания. Домой генералу удалось добраться лишь к трем часам, спать же пришлось не более двух часов. Теперь было лишь полвосьмого утра, и служба вновь призывала его к себе.
Въехав в крепость через Иоанновские ворота, генерал велел подвезти себя к собору и долго не выходил из коляски. Несколько дней как ударил мороз, было темно и холодно, крепость продувалась пронизывающим ветром, не спасала даже тяжелая соболья шуба.
Местность вымерзла. Даже караульные спрятались куда-то.
Чернышев поймал себя на мысли, что отчасти завидует арестантам: они могли спать сколько вздумается, а он от усталости уже и ног таскать не может.
