Генерал был почти доволен сегодняшним утром: большинство арестантов, с коими он встречался, согласились составлять показания как следовало. Кто-то сам спешил помогать ему, надеясь на смягчение участи, кого-то пришлось пугать пыткою… Давнишний же приятель Чернышева, генерал Волконский, попавший ныне в переделку, прочитал показания и сказал со вздохом: «Видишь, Саша… Пестель показывает, и я не могу не подтвердить. Если б он показал, что это я убил государя в Таганроге, я бы и сие подтвердил…». В целом можно было сказать, что все шло, как и было задумано. Если бы не безумный подполковник с перевязанною головою, можно было бы сообщить государю о совершенном успехе предприятия.
Генерал углубился в чтение… Выписки были весьма и весьма любопытные. Когда три недели назад он велел собрать все, что было у комитета против Пестеля, он искренне дивился ненависти, вдруг вспыхнувшей в сердцах большинства заговорщиков к своему арестованному предводителю. И решил тогда, что, верно, в обычной жизни Пестель был человеком крайне неприятным и жестоким. Теперь же все было наоборот… В Муравьеве его бывшие сподвижники души не чаяли, получалось, что все они любили его и скорбели об его участи… Меж тем, генерал столь же искренне не понимал, за что его следует любить или даже просто уважать.
Чернышев вспоминал, что когда ехал арестовывать Пестеля, опасался выступления его Вятского полка. Но у полковника хватило ума не поднимать мятежа, полк остался на своих квартирах. Муравьев же из одного страха быть арестованным увлек за собою в пропасть не только офицеров и солдат, но и близких своих, не пожалев даже младшего брата.
«Звания никакого Муравьев не принимал. Это всему полку известно; уважение и преданность офицеров и солдат были неограниченны. Они были так недовольны подполковником Гебелем, что на предложение Муравьева с восхищением согласились», – прочитал Чернышев выписку из показаний подпоручика Бестужева-Рюмина, ближайшего, как говорили, муравьевского друга. «Положим, – рассуждал генерал сам с собою, – Гебеля самого судить надобно, коль скоро он не умел внушить подчиненным своим законный страх перед собою. И с этой стороны даже Пестель как полковой командир заслуживает снисхождения. Но Муравьев… Чем взял он целый полк?… Почему согласились – с восхищением?» Это была загадка, разгадки которой для себя Чернышев найти пока не мог.
Следующая выписка была из Пестеля: «Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин находились всегда вместе, и потому что один делал, то было известно и другому». Находились всегда вместе… Отчего? В разных полках ведь служили… Он открыл Тизенгаузена, командира полтавцев: «Бестужев должен быть изверг, чудовище! – Как забыть так скоро кончину матери и просьбы умирающего отца? – Гнусное чудовище и тогда, если адская роль, которую он избрал что бы только меня обмануть, ложными письмами из Москвы была его изобретения или выдумана другом его Муравьевым!».
Генерал устало поглядел на исписанную бумагу. Тизенгаузена он видел на допросе, пожилой полковник плакал, умолял о пощаде, просил пожалеть детей своих и жену, Дусиньку, как он ее называл. Таких, как Тизенгаузен, Чернышеву было совсем не жалко: прежде надо было думать, люди честные, жену и детей любящие, заговоры противугосударственные не составляют. Но Тизенгаузен был одним из немногих, писавших о своей нелюбви к Муравьеву. Видно, потому, что часто, вопреки требованиям, отпускал к нему его друга. Но зачем он отпускал подпоручика? Что заставляло нарушать приказ начальства?
Следующими были показания старшего брата черниговского мятежника, отставного подполковника Матвея Муравьева. С Матвеем генерал еще не разговаривал, но ясно видел из предоставленных бумаг, что он подавлен случившимся. Старший Муравьев описывал несчастное происшествие в полку сам, даже без допроса – и никак не мог остановиться. Генералу показалось, что, вороша события в памяти своей, преступник находил в том некоторую отраду. Сие было весьма странно… «В эту ночь Бестужев заставил списать несколько копий своего Катехизиса. По его-то внушению мой брат заставил читать оный пред полком». Бестужев внушил Муравьеву мысль о чтении Катехизиса. Значит, подпоручик влиял на подполковника – или старший брат просто пытался переложить вину на Бестужева?
Вопросы множились, ответов же на них не прибавлялось. Генерал решил наперед поговорить со старшим братом. Куранты пробили два часа пополудни.
В казематах Трубецкого бастиона было тесно и душно – не то, что в Алексеевском равелине. Отставной подполковник Матвей Муравьев встретил генерала у самой двери: он нервно ходил по камере. Когда Чернышев вошел, он любезно поклонился генералу и жестом показал ему на стул.
– Садитесь, ваше превосходительство. В нынешнем жилище моем сесть больше некуда.
Чернышев опустился на стул.
– Я пришел к вам по поручению государя. Его величество желает знать, здоровы ли вы, не чувствуете ли недостатка в чем? Государь сочувствует вашему горю. По мере сил своих он желает облегчить ваши страдания.
Узник снова поклонился.
– Я благодарен государю за участие… Ежели можно, желал бы священника – исповедаться.
– Хорошо, священник сегодня же будет у вас… Со своей стороны вы должны… оправдать лестное мнение о вас. Государь желает, чтобы признаниями своими вы помогли следствию, – генерал вынул листок с показаниями Пестеля. – Вот, прочтите. Государь ждет, что свои ответы вы согласовывать будете с сим.
Арестант прочел бумагу, пожав плечами, отдал ее генералу.
– Я сделаю, как просит его величество. Мне ныне все равно, что писать. Распорядитесь только снять для меня копию – память изменяет мне.
Отставной подполковник говорил холодно и спокойно, даже чересчур спокойно – словно накануне нервического припадка. Таких заключенных он тоже встречал неоднократно: начинали они с вежливой холодности, с равнодушия, заканчивали же полным признанием. Следователю надлежало только понять, нащупать ту болезненную точку в сознании узника, за которой начинался припадок. Прочитанные генералом показания старшего Муравьева точку эту выдавали слишком явно.
– Вопрос имею к вам, Матвей Иванович, так сказать, личный… Для меня… не как для следователя, а как для того, кто безмерно вам сочувствует… весьма важный. Скажите, почему вы, умный и… мирный человек… не остановили брата вашего? Вы ведь могли остановить, не так ли?
Глаза арестанта уперлись в генерала, он пошатнулся.
– Садитесь, – Чернышев встал и пододвинул стул Матвею.
Матвей механически сел.
– Я не мог, – выдавил он из себя, – он не слушал меня… Я ложился на его пути, умолял… Он не слушал.
– Но вы же старше… он не мог не послушаться… – генерал говорил мягко и вкрадчиво. – Ныне, когда все столь печально окончилось… вы должны были размыслить о сем… Брат ваш болен…
– Вы видели его? Что с ним? – Матвей вскочил.
– Последствия ранения… возле него лучшие врачи, не беспокойтесь… И, все же, отчего все так вышло? Кто-то же должен был иметь влияние? Ведь с кем-то он должен был советоваться….
– Он ни с кем не советовался.
– Сего быть не может… Не скрою от вас: положение его серьезное, и весьма. Государь в гневе, законы против брата вашего. Да вы, верно, и сами понимаете. Помогите мне, я постараюсь облегчить участь его. А для сего мне надо знать, кто подал ему мысль, кто внушил ему, что в деле сем преступном успех может быть…
– Мишка… Это он все придумал, он затеял, он! А ныне вывернуться желает!
Матвей опять вскочил и ударил в стену кулаком. Чернышев ласково приобнял его и посадил на стул.
– Мишка – кто это? Впрочем, кажется, я понял…
Матвей затих, с ужасом глядя на генерала.
– Но… – Чернышев сделал вид, что глубоко задумался. – Бестужев всего лишь подпоручик, а брат ваш – подполковник… Знакомые же ваши общие говорят, что почти не разлучались они, жили вместе… Дружба сия странной мне кажется, Матвей Иванович.
– Я более ничего не скажу…
Арестант покраснел, беспомощно опустив голову. Генерал рассмеялся, дружески потрепал его по плечу.
– А вы уже и так все сказали, что надо… Благодарю вас.
Вернувшись в Комитет, Чернышев обдумал беседу со страшим Муравьевым-Апостолом. Подпоручик действительно влиял на подполковника, и влиял сильно. Следовало понять, чем было вызвано это влияние и как его можно было использовать в деле. Генерал снова взялся за бумаги. «Около Киева жили Сергей Муравьев и Бестужев, странная чета, которая целый год друг друга хвалила наедине, но Бестужев с самого начала так много наделал вздору и непристойностей, что его никто к себе не принимал, а Муравьев, обиженный за своего друга, перестал ездить и даже кланяться», – показывал генерал Орлов.
Куранты пробили три. Чернышев наскоро перекусил и отправился в Невскую куртину. Следовало немедля допросить Бестужева-Рюмина.
