В подходящий момент я полюбопытствовал у фельдшера Александра Зиновьевича, тоже зека с червонцем по пятьдесят восьмой — десять (за «язык»), чем болен Восьмерила, что за мания у него и как он занедужил, где и когда? Лепила, оглянувшись по сторонам, словно опасался чьего-то торчащего везде и всюду уха, почти шёпотом произнёс:
— Симулянт.
Такого диагноза я не ожидал. Но как не верить медику. И всё же я не поверил. Себе поверил. Ведь кто не ошибается. А если учесть, что Александр Зиновьевич — ветфельдшер, то такая вероятность велика. Хотя, если нас принимали за скотов…
Однажды прямиком из столовой я зашёл в больничный барак и на одной из кроватей увидел новичка в пропитанной кровью бинтовой повязке. Кисти рук его беспокойно двигались, словно изображали игру на арфе. Это, конечно же, оказался Восьмерила. Утром доктор Маслов сделал ему сложную операцию. Сейчас раненого привязали к железной кровати и возле него дежурил штатный санитар. Поскольку у него было много разных других служебных обязанностей, а Александр Зиновьевич обслуживал аж два отделения, то я сменил дядю Сашу и сел на табурет рядом с кроватью прооперированного. Он находился в кротком состоянии. И его нельзя было не пожалеть. Мне грустно подумалось, что рано или поздно это несчастье должно было произойти. И лишь потому, что кто-то, не знаю кто, но от кого судьба этого несчастного зависела, не хотел признать в нём больного. И вот…
…После развода, когда жилая зона опустела и в ней стало тихо, хлопнул выстрел с одной из вышек. Когда к месту ЧП прибежали вохровцы, то обнаружили на свежевскопанной контрольной полосе окровавленное тело нарушителя, сжимавшего в пальцах окурок. Пуля вонзилась в спину, под лопаткой, и вышла под соском, зарывшись в ухоженную землю запретки.
Во время вечернего обхода Борис Алексеевич сделал пострадавшему (у него оказалась простая русская фамилия Васильев) инъекцию морфия, который у него не удалось отнять блатным, основным потребителям мэсэчевских наркотиков, и попросил меня не отлучаться. И я, нарушив режим, не вернулся в барак, а прикорнул тут же, на топчане. И немного подремал. А утром заявился к бригадиру с опасением: вдруг надзиратели засекли? Однако — обошлось. Да и бугор знал, что я в больничке.
На работе я то и дело мысленно возвращался к раненому. Меня тревожил один вопрос: выживет ли? Вспомнились его мертвенно-серое лицо и что-то шепчущие белые губы.
С объекта забежал в палату: жив! Выяснились и некоторые подробности происшествия. Заметив непорядок — окурок на чистом месте, — Восьмерила устремился к нему, не признавая, как всегда, никаких заграждений. Но стрелок, какой-то молодой солдатик из кавказцев, плохо говоривший по-русски, то ли не сообразил, кто полез в запретку, — о сигнальщике ему наверняка рассказывали, то ли решил выполнить свой служебный долг точно в соответствии с уставом, то ли ему просто захотелось поразить живую мишень, словом, пальнул в спину нарушителю. И не промахнулся.
Для меня так и остались неизвестными результаты расследования этого случая. Допускаю, что солдат, стрелявший в больного, получил благодарность от начальства — ходила такая байка по лагерю. И ещё в байке говорилось, что от товарищей тот бдительный страж схлопотал лишь укоры. Может быть. Рассказывали зеки, что кое-кто из вышкарей специально бросал в запретку всякий мусор: окурки, пачки из-под махорки и прочее, чтобы привлечь внимание Восьмерилы. А когда он оказывался рядом, ему бросали куски хлеба. И я тогда сделал вывод, что даже в среде так называемой псарни встречаются добрые люди. Не в пример нам, зекам. Впрочем, и среди заключённых настоящие люди тоже встречались. Не часто. Иногда. Редко. Взять того же Восьмерилу. Хотя его вроде бы и за человека не считали, но ведь подкармливал же кто-то. На кухне, например. Но бывало, что ему из горячего не доставалось ничего. От повара зависело, от раздатчика.
Теперь я почти каждый вечер отправлялся к больному — к Восьмериле. Кормил. И судно под него ставил. И вытаскивал. Всё это мне было не в тягость. И я видел Гену, так его звали, каждый день — вблизи. Он не всегда отзывался на своё имя. Никаких жалоб на боли я от него не слышал. Возможно, он их и не чувствовал. Вовсе.
Не знаю, была ли необходимость привязывать его к кровати. Возможно, это пришлось было сделать. Чтобы не навредил себе, не соображая, что творит. Но после, когда раненого освободили от пут, он ничего неразумного не совершил. Мне показалось, что временами, ненадолго, сознание возвращается к нему. И он видел и оценивал окружающее правильно. Однако срабатывал какой-то таинственный выключатель, и он проваливался в другой мир. Может быть, созданный его же воображением. Или какой-то иной. Лишь ему одному ведомый.
Сидя возле больного, я попытался разгадать, что, какие события повергли этого молодого физически сильного человека — во мрак, в иллюзорный мир, оторванный от действительности. Кстати, статья у него была, как мне объяснил один старый зек, наизусть знавший УПК, военная. И связана она была с неисполнением служебных обязанностей, повлёкших тяжелые последствия. Словом, тёмное дело. Одно было точно известно: до осуждения он служил на Тихом океане. Что конкретно совершил этот несчастный, никто не знал. Кроме, наверное, зека, шестерившего в спецчасти. Но я с ним не был знаком. Да и не сказал бы он мне ничего. Так что загадка осталась неотгаданной.
Если в первые дни под большим сомнением можно было предположить, выживет ли Васильев, то после здоровье его круто пошло на поправку. Он начал вставать с койки, несмотря на запреты Александра Зиновьевича. Часто — беспричинно. Или для того, чтобы поднять с пола какой-нибудь обрывок бумаги, облатку от порошка. Раненый, не имея возможности нагнуться, приседал на корточки, чтобы устранить замеченный беспорядок.
И вдруг он исчез из палаты. И из барака. Днём. Я в это время находился на объекте. Александр Зиновьевич поднял хай на всю МСЧ. Пообещал списать санитара в штрафную бригаду, если с Васильевым что-нибудь случится. И, рассказывали мне, что даже матерился отборнейшей бранью — случай невероятный — интеллигентный человек!
Восьмерилу нашли на коньке хозбарака. Он пытался сигналить левой рукой. Правда, сняли его без сопротивления. Под руководством энергичного Александра Зиновьевича.
Представляю, какое это было зрелище. Сентябрьские холода, пронизывающий ветрище воет и рвёт низ больничной рубашки с чёрным, дёгтем оттиснутым штампом, а зек машет рукой. Кому? Куда? Из-за колючки эта сцена, наверное, выглядела фантастично. Правда, некому было смотреть из хакасской степи. Разве что сусликам. Но едва ли в такую погоду они вылезали из своих нор. В октябре меня неожиданно отправили в другой лагерь. В ноябре в лагере блатные устроили «шумок», поубивали и сожгли живыми в бараках нескольких политических заключенных. За то, что те отказывались платить дань — половину под названием «положенное». То есть в воровской котёл, общак. Деньги из этого общака использовались для подкормки воров, попавших в БУРы;[219] ЗУРы,[220] тюрьмы, штрафные и усиленного режима лагеря, на подкуп начальства, для помощи семьям погибших воров и бандитов и на другие «благие» дела.
Незадолго до кровавого побоища, которое блатные приурочили к ноябрьским праздникам, свершилось подлое убийство доктора Маслова. И тоже за «неуважение законов преступного мира». Что, как узнал я позднее от Андрея Земели, было не то что неправдой, но кто-то другой пожелал этого убийства. А осуществили его, действительно, урки. Причём, как часто они делали, — руками гондонов-палачей.
На «Камушке» мне подфартило отбыть всего четыре месяца с несколькими днями, вместо полугода согласно постановлению с расплывчатой формулировкой: «за общение с преступными элементами». На самом же деле опер руками бригадира избавился от нежеланного несговорчивого свидетеля, якобы не состоявшейся попытки побега, которую предотвратил стрелок ВОХРа — рядовой Время (фамилия подлинная), а вовсе не самоохранник,[221] как утверждали блатные, из зеков-чурок, то есть сеяли национальную рознь. И сам Толик Барковский подсуетился — подделал мою подпись в ведомости и получил по ней новые ботинки, которые, естественно, продал «печникам» — любовникам надо платить.
Когда в марте меня вернули со штрафняка в «родной» и, как мне доказали фактом, «хороший» лагерь, я не досчитался многих знакомых: кто-то погиб от блатарей во время «шумка», кто-то получил довесок или был этапирован в другой лагерь. Куда-то исчез мой обидчик-«педагог» и по совместительству бригадир Толик Барковский, которому я мечтал набить морду и вытребовать полученные за меня рабочие ботинки. Но мечта моя осталась неосуществлённой. Зека-украинца, который якобы пытался выпрыгнуть из колонны до облаков, а после, пролетая на том облаке над Хохляндией, спрыгнуть с них, чтобы точно приземлиться возле своей «ридной хаты», его долго таскали на допрос, но не пришили побегушку. Однако он отсидел сколько-то суток в ШТЗО за то, что нарушил правила поведения в строю. Я его уже не застал — освободили «ввиду отбытия срока наказания». Но в первый же день я увидел на привычном месте широкоплечую фигуру Восьмерилы — он по-прежнему посылал свои сигналы в пробуждающийся степной океан.
