Неба и Земли – на котором «все вещи возникают и развиваются, не вредя друг другу. Времена года, солнце и луна – все следует друг за другом, не споря»[1092]. То же следует воспроизводить и в политической жизни, поскольку Путь Неба и Земли – это Путь и для людей. Он присущ самой нашей природе и «ни на миг не может быть у нас отнят», так что мы можем и должны развивать ту стабильность и гармонию, что видим в Природе, и в своей собственной жизни и воздерживаться от причинения друг другу вреда[1093]. В отличие от буддистской нирваны, это не требует чрезвычайных усилий: напротив, слово «юн» в заглавии означает «обычный». Следовать Пути значит попросту делать самые обычные вещи – есть, пить, разговаривать – правильно, в каждый миг каждого дня осознавая важность этих повседневных действий.
Итак, самовоспитание состоит в освящении повседневной жизни. Правители, подданные и даже минь («малые сии») должны соблюдать ритуалы семейной, общественной и частной жизни, быть «почтительными к пришельцам из дальних стран», хранить верность друзьям и повиноваться родителям. Путь Неба и Земли требует от нас скрупулезной честности с самими собой, достойного, доброго и уважительного ко всем поведения[1094]. Путь – проявление космического порядка, так что мы должны тщательно его изучить, научиться точно воспроизводить в своей жизни и практиковать, пока он не станет для нас второй натурой[1095]. Это не сделает нас чем-то иным: напротив, наша цель – чен, то есть «подлинность» или «искренность». Мы просто усовершенствуем свою природу, станем в полной мере самими собой:
Искренность – это Путь Неба. Думать, как быть искренним – путь человека. Кто искренен, тот стреляет, не раздумывая, и без усилий попадает в цель. Легко и естественно входит он в гармонию с Путем. Таков мудрец. Кто стремится быть искренним, тот выбирает благо и его держится[1096].
Быть мудрецом – не какое-то исключительное состояние: Мэн-цзы и Сунь-цзы настаивали, что оно доступно для всех, даже для минь.
Пока даосы и буддисты искали просветления в уходе от общества, «Учение о смысле», как и Конфуций, настаивало, что для достижения полной человечности мы нужны друг другу. Невозможно совершенствоваться самому, не трудясь в то же время над совершенствованием всех остальных: «Искренность – это не только завершение собственного Я, но то, чем завершаются все вещи. Завершение своего Я есть человечность [жэнь]»[1097]. Итак, чен – это активная сила, которая дает нам возможность сотрудничать с Небом и Землей, совершенствуя друг друга и преображая мир:
Лишь те, кто абсолютно искренни, могут вполне развить свою природу. Если они полностью разовьют свою природу, то смогут полностью развить и природу других, смогут полностью развить природу вещей, смогут способствовать преображению и процветанию Неба и Земли. Таким образом, они смогут образовать триаду с Небом и Землей[1098].
«Юн» означает также нечто универсальное: так что, если слово «чжун» в заглавии относится к обычной человеческой природе, «юн» указывает нам на партнерство человека с сакральными силами Неба и Земли и на сущностное единство человеческого и божественного.
Эти два писания стали ключевыми для конфуцианских реформаторов в Северном Китае XI века. Чжоу Дуньи (1017–1073), однако, сперва вдохновлялся «Переменами», которые, по его убеждению, «стали источником Пяти Классических книг… глубоким и темным обиталищем Неба, Земли и Духовных существ»[1099]. Он доказывал, что именно гексаграммы помогли Конфуцию «создать триаду с Небом и Землей сделаться равным Четырем временам года»[1100]. Чжоу столь глубоко сознавал свою тесную связь со всем на свете, что, как рассказывали, отказывался косить траву, выросшую у него под окном. Чжан Цзай (1020–1077) выразил его представление о фундаментальном единстве и равенстве вещей в «Западной надписи» (Си Мин), названной так потому, что она была сделана на западной стене его кабинета:
Небо – мой отец, и Земля – моя мать, и даже такое малое творение, как я, находит себе место между ними.
Итак, на то, что простирается на всю вселенную, я смотрю как на свое тело, и на то, что направляет вселенную – как на свою природу.
Все люди мне братья и сестры, все вещи – товарищи.
Великий правитель [император] – старший сын моих родителей [Неба и Земли], а великие министры – его прислужники. Уважай людей престарелых – это верный путь обращаться с ними так, как следует обращаться со старшими. Проявляй добросердечие к слабым и осиротевшим – это верный путь обращаться с ними так, как следует обращаться с молодыми… Даже те, кто устал, немощен, искалечен и болен, у кого нет ни братьев, ни сестер, ни жен, ни мужей – все мои братья, которых преследуют горести, и им не к кому обратиться.
Как видим, такое представление о единстве всех вещей требует от человека активного сострадания. «Западная надпись» оканчивается так: «В жизни я следую и служу [Небу и Земле] – в смерти упокоюсь с миром»[1101].
Чжан Цзай был дядей и учителем братьев Чэн. «Когда им было четырнадцать или пятнадцать, – вспоминал он позже, – двое Чэн были уже свободны [от ложных идей] и хотели научиться быть мудрецами»[1102]. Они были убеждены, что в «Западной надписи» содержится утраченное учение Конфуция, и что мудрость не осталась в легендарной древности – ее может достичь любой и в настоящем. Чэн И (1033–1108) писал о своем старшем брате Чэн Хао (1032–1085), что после обучения у Чжан Цзая тот бросил подготовку к экзаменам в гражданскую службу и десять лет дрейфовал между даосизмом и буддизмом, прежде чем вернулся к Классическим книгам[1103]. После долгого и глубокого изучения Чэн Хао заключил, что представление о «единстве всех вещей» – ключевой элемент достижения и практики жэнь, которая сделала его единым с Природой: «Носитель жэнь принимает Небо и Землю как одно с собой: нет для него ничего такого, что не было бы им. Во всех на свете узнавая себя, чего только он для них не сделает?»[1104]
Мы видели, что государственная образовательная программа, основанная на пяти Классических книгах, маргинализировала духовность Конфуция и Мэн-цзы и поощряла «духовность экзаменов», то есть склонность подходить к Классическим книгам чисто прагматически. Чэн И описывает открытие своего брата как героическое восстановление прерванной традиции. После Мэн-цзы, говорит он, учение великих мудрецов было утрачено, так что Чэн Хао «взял на себя задачу восстановить культурную традицию»:
Поскольку Путь был не освещен, извращенные и странные учения возникали и соперничали друг с другом, забрасывая грязью глаза и уши людей и погружая в грязь весь мир. Даже люди больших способностей и
