хохот. От смеха сотрясались его могучие плечи, его огромные руки, прыгали лохматые брови.
— Пчелы, — наконец проговорил он, размахивая руками, — ха-ха, это же не змея, а пчелы… Ты наступила на пчелиные соты.
Атигат сидела, хлопая ресницами. В ее сине-зеленых морях колыхалась обида.
— Смотри, — поманил ее юноша. И она, прихрамывая, заковыляла к нему. — Они отомстили тебе за то, что ты разрушила их дом. Но, давая тебе отпор, погибли и сами.
И юноша, не обращая внимания на рой кружившихся над ним пчел, вытащил свежие соты. Там в маленьких чашечках искрились прозрачные капли меда.
— А это грех? — испуганно спросила Атигат и плеснула в него зеленовато-синие волны своих глаз.
И волны эти затопили юношу. Небо и горы закачались перед ним.
— Разве к таким глазам пристанет грех, — сказал он, внимательно оглядывая ее. И тут только заметил платок на ее голове.
— Сними. Он тебе не идет, — сказал он грубовато.
Атигат, только что счастливо вспыхнувшая от его похвалы, обиделась:
— Этот платок подарил мне Каримулаг. Я его невеста, — сказала она с достоинством.
— Вижу, что невеста. Будешь день и ночь просеивать муку на их мельнице. Ну, мне пора, прощай!
— Не уходи, я боюсь… змей.
— Тогда пойдем со мной. Я покажу тебе лошадей, маленького жеребенка с белой отметиной на лбу. Я — табунщик. Только одно условие — ты снимешь платок.
— А что скажет мама? И потом, я не могу бросить делянку. Мне еще надо скосить траву.
— Об этом не беспокойся. Я сейчас принесу косу, и — была трава и не будет.
За косой они пошли вместе. Хасбулат с гордостью показал ей гладких сытых лошадей, но сказал, что они принадлежат хозяину из соседнего аула. Она гладила жеребенка с белой звездочкой на лбу и даже привела его в шалаш Хасбулата. А шалаш этот был весь из травы и цветов, только подпорки из айвового дерева, тоже свежего, видно недавно срезанного. И все это вянущее, источающее сильный жгучий запах обволакивало таким хмелем, что кружилась голова, как от молодого вина, и хотелось опуститься на эту постель, тоже из сена, и уснуть, забыться в окружении травы с медовым запахом вянущего лета. И когда Хасбулат снял с потолка шалаша сверкнувшую родниковым блеском косу, она огорчилась: ей так не хотелось уходить отсюда.
И все они вернулись на делянку. Он снял чарыки, засучил галифе, закатал рукава рубахи, выцветшей на солнце. Вот он со свистом взмахнул косой, и огромный полукруг лужайки стал гладким, а трава легла ровными рядами. С каждым взмахом косы ширилась лужайка.
Атигат покорно шла следом и еле поспевала за ним. В голове копошились странные мысли: кто он, и почему вчера его не было в ее жизни? И возможно ли, что завтра его опять не будет…
К полудню, когда на лужайке не оставалось ни одной нескошенной травинки и они отдыхали на свежем сене, Атигат сняла платок и положила возле себя.
— Обещай, что завтра его не наденешь, — быстро сказал Хасбулат.
— Нет, нет! — закричала она и, схватив платок, побежала вниз, к аулу. И пока шла по аулу, все ласково поздравляли ее и желали счастья. Но слова эти, еще утром так радовавшие ее, сейчас были словно холодные капли дождя.
«Хирт, хирт, хирт!» — звучал в висках звон косы. «Обещай, что завтра не наденешь платок», — звучал в ушах требовательный голос.
Ночь провела как на раскаленной сковороде и с первым криком петуха вышла со двора. Пока шла аулом, не снимала с головы платок, а у подножия аккуратно свернула его и положила в ковровую сумку, висевшую на плече. И нужно же было, чтобы первым человеком, которого она встретила в это утро в горах, был ее жених Каримулаг. Он неожиданно вырос перед ней, словно упал с неба.
Девушка остолбенела: ведь она никогда не видела его так близко и ни разу в жизни не разговаривала с ним.
— Йорчами, Атигат, куда ты в такую рань? — спросил он.
Она опустила глаза.
— Я иду косить.
— Возьми меня, я помогу тебе.
Мысль о том, что он может пойти с ней и она не увидит Хасбулата, острой иглой прошла сквозь нее.
— А что ты без платка? — спросил Каримулаг, только сейчас заметив это…
— Мне было жарко! — нашлась Атигат.
— Жаркая моя! — И Каримулаг схватил ее и хотел поцеловать.
Но девушка с силой оттолкнула его.
— Чего ты боишься, — прошептал он, пытаясь поймать ее губы, — ты же моя невеста. — И вдруг отпрянул, пораженный выражением ее глаз. Нет, в них не было девичьей робости, естественного страха перед мужчиной, смятения от неожиданности его порыва. В них была отчужденность. Так смотрят на камень, вставший на пути и мешающий идти дальше. — И платок потому сняла, — проговорил он, догадываясь.
Он смотрел на нее, надеясь: вот сейчас она покачает головой, опустит свои сине-зеленые глаза, и сомнения его рассеются. Но вместо этого она дрожащими руками вытащила из сумки платок и протянула ему.
— Возвращаешь? — спросил он, и угрюмая злость прозвучала в его голосе. Он схватил платок, сжал его в кулаке и нагнулся, чтобы поднять камень.
Атигат отшатнулась.
— Не бойся, я тебя не трону, — горько усмехнулся он и добавил: — Если не ты, то пусть никто не наденет этот платок, — и, завернув в него камень, бросил в пропасть.
Атигат закрыла лицо и стояла так до тех пор, пока не заглохли его шаги на горной тропинке.
«Зачем я вчера пошла на эту лужайку? Зачем встретила Хасбулата? Зачем наступила на пчелиные соты? Зачем все это случилось?» — думала она. Но, заслоняя и эти мысли, и жалость к Каримулагу, вставал перед ней шалаш в горах. И снова хмельной запах травы кружил ей голову, и острия травинки кололи босые ноги, и сладкая слабость вливалась в тело, и Хасбулат протягивал к ней руки, до ладоней заросшие темными волосами…
— Я знал, что ты сегодня придешь. И без платка, — услышала она глухой голос. И потянулась ему навстречу.
И он мягко повел ее, не отпуская ее руки. Она шла покорно, будто знойным днем — в море.
У шалаша она замедлила шаги, отняла руку. Но он снова коснулся ее руки…
Аромат шалаша был еще более жгучим, чем вчера. Она потонула в хрустящем сене.
Пела птица, жужжала пчела, шуршала крылом стрекоза — и все стихло, наступила ночь. И снова шуршала крылом стрекоза, жужжала пчела, пела птица — пришло утро. И двое держали в объятиях мир.
На другой день в ауле поднялся такой шум, словно вековые скалы сошли с места и столкнулись друг с другом.
