отмяк и, когда за ним пришел отец, с криком «баба!» вцепился в ее подол. Маржанат смутилась и опустила глаза.
— Истосковался по матери, — грустно сказал Махмуд. — Ты, наверное, ласковая. — И он посмотрел на нее внимательно.
Маржанат еще ниже опустила голову.
— Пусть останется. Я его потом приведу, — тихо попросила она.
Махмуд склонился над мальчиком.
— Останешься у баба?
Но мальчик, не выпуская подола Маржанат, другой рукой схватился за галифе отца.
— Он хочет, чтобы мы были втроем, — сообразил Махмуд и посмотрел на девушку так, что она, вырвавшись, убежала в другую комнату. Ведь никогда еще она не оставалась столько времени наедине с мужчиной, и никто не смотрел на нее так.
Вечером мать спросила:
— Что делал у нас этот Махмуд?
— Он приходил за сыном, — робко ответила Маржанат.
— А что делал здесь его сын?
— А он разбил коленку, и я привела его, чтобы промыть рану.
— Еще подумают, что ты ловишь жениха, — сказала мать: она намекала на то, что Маржанат, несмотря на довольно зрелый для девушки возраст, до сих пор была не замужем. Ее бедный дом да многодетная семья отпугивали женихов.
«Он хочет, чтобы мы были втроем», — вспомнила Маржанат его голос и уснула счастливой.
Не прошло и месяца, как она стала женой Махмуда.
С тех пор минуло почти полвека. Незаметно подкралась старость. Маржанат давно смирилась с нею: так уж заведено природой. А вот ее старик нет-нет да взбрыкнет копытцем, как старый коняга, по весне выпущенный на свежую травку. И каждый раз причиной тому является девушка, на этот раз — городская красавица с курицей.
Недаром Маржанат насторожилась, услышав утром знакомое «раз-два, раз-два».
Когда же старик попросил у жены кружку молока с медом, у нее уже не осталось сомнений: парное молоко с доброй ложкой густейшего меда Махмуд пил в тех случаях, которые были хорошо известны жене. Однако она сказала как ни в чем не бывало, следуя правилам давно заведенной игры:
— Уж и не помню, когда ты пил молоко с медом.
— А чего об этом помнить, — смутился Махмуд, — не все время же его пить. А то и пользы не будет.
Маржанат смотрела, как он пил, залпом опрокинув кружку, издавая при этом звук: кюл, кюл, кюл… Она ждала, когда нужно будет принять из его рук порожнюю кружку.
— А теперь принеси-ка мне ту голубую лавсановую рубашку, которую мне в позапрошлом году привез Муса из Москвы.
«Скажи лучше, которую ты отнял у своего внука; ему, а не тебе предназначалась эта рубашка, — подумала про себя Маржанат. — Позавчера, когда ты разбивал комки, я так жалела тебя; ведь ты был похож на свечу, зажженную на ветру: вот-вот погаснет. А сейчас воспрянул, словно на эту свечу вылили ведро бензина».
Маржанат отвернула угол паласа и достала из-под него ключ. Трижды раздалось звяканье металла, извещающее, что крышку можно поднять. В нос ударил запах тминных листов, смешанный с ароматом шафрана. «Сейчас начнет примерять», — без досады, как о ребенке, стосковавшемся по забытым игрушкам, подумала она о муже и вытащила из сундука целую гору тряпья: здесь были и разноцветные рубашки, и кримпленовые брюки, залежавшиеся, но сохранившие свою неизменную складку, и галстуки, и всевозможные носки…
— Мне мой кунак Абдула говорил, что нельзя все время носить одни и те же вещи. Это вредно для тела. Нужно надевать новое.
— Зачем не надевать, надевай, — поддержала Маржанат, — мужчине это как новое седло коню.
Махмуд, охорашиваясь в голубой рубашке, разглядывал себя в зеркале. Вид у него был довольный. Маржанат, хорошо изучившая слабости своего мужа, как жены всего мира, умела их использовать.
Вот и сейчас, решив, что сам аллах послал ей этот случай, она начала издалека:
— Вчера заходил Камалудин, говорил, что уезжает в город и, если надо, может купить нам белую печь, которая горит сама, без кизяков и без дров. Он сказал, что все, кроме нас и вдовы Кусум, купили такие печки.
— И мы купим, что мы хуже, что ли! — подхватил Махмуд, приглаживая твердые манжеты. — Маржанат, здесь же пуговица оторвана. И вообще в этой рубашке я выгляжу старше. Дай мне другую, ту, которую подарила Заира…
— Боюсь, как бы Камалудин с утра не уехал в город. Он, кажется, сегодня собирался.
— Ну хорошо, хорошо… — И Махмуд вытащил из кармана брюк затертый от старости бумажник.
Маржанат с замирающим сердцем следила, как он перекидывал кармашки в своем бумажнике. «Словно капустные листья перебирает». Ее всегда удивлял этот старый кожаный бумажник, в котором было столько отделений, сколько листьев в хорошем кочане: от отделения для сторублевок до кармашка для рублей. А мелочь — в другом кошельке. Этот, пузатый и гордый, с мелочью не знался. Но и в том, другом, красные монеты лежали отдельно от белых. Пальцы Махмуда, негнущиеся, словно высохшее дерево, трижды пересчитали деньги.
Такую же операцию он проделал с маленьким кошельком, только с той разницей, что монеты, чуть нажмешь, сами выскакивали из своих гнезд.
«Пока он свои копейки пересчитает, можно вспахать целую делянку», — отметила про себя Маржанат.
И вот уже долгожданные деньги у Маржанат. Мысленно она уже видит белую плиту на месте своего закопченного очага. Но, завязывая бумажки в кончик платка, она нечаянно роняет однокопеечную монету.
— Деньгами соришь! — бросается на жену Махмуд. — Копейка… а я начинал с копейки. Она мне дорого досталась…
— Знаю, знаю, — перебила его Маржанат, — маленьким мальчиком ты танцевал под чужими окнами…
— А когда у меня набралась тысяча однокопеечных монет, — не чувствуя подвоха, продолжал Махмуд, — ступни мои превратились в какие-то копытца.
«Сейчас начнет снова рассказывать, как купил на эти копейки ягненка, вырастил из него овцу, овца родила двух ягнят…» И Маржанат с криком: «Вай, уже стадо пошло, надо корову выгонять!» — выбежала во двор, за ворота.
Махмуд же, глядя ей вслед, подумал так: «Ишь как летит, словно на крыльях. Вот что значит иметь в руках деньги. Теперь не успокоится, пока не пустит их по ветру. Выманила все-таки! Только хотел поменять эти рубли и трояки на сторублевку. Да разве эта ветреная голова даст дорастить их до заветной бумажки».
И Махмуд живо представил себе такую картину, знакомую, но каждый раз по-новому волнующую: вот он подходит к прилавку, за которым уже тридцать лет стоит его соседка Хатимат. «Махмуд-даци, — говорит она, и голос ее подобострастно дрожит от особого уважения к нему, — как хорошо, что ты пришел, я как раз берегу для тебя, совсем новенькую!..» Разве не ради этого момента он работал в поте лица, не ради него разглядывал и пересчитывал эти
