и падали, чтобы снова бежать. И сердце выскакивало из груди, готовое разорваться, и сухая горечь была во рту. И кровь капала с израненных ступней.
А когда, задыхаясь, они вбежали в аул, янтарная луна осветила груду пепла. Это было все, что осталось от жизни, от любви, с которой она простилась утром и куда так спешила. И тогда они пошли от пепелища к пепелищу, окликая своих близких. Но, кроме двоих, не было живых в этом ауле. Только камни еще пылали, отдавая ночи свое тепло.
На краю кладбища Каримулаг вырыл могилу. И вдвоем они молча опускали в нее обгоревшие трупы. Слез не было. Мыслей не было. Казалось, они окаменели больше, чем эти медленно остывающие камни. И только когда Каримулаг по браслету различил свою мать, он зарыдал. Атигат взяла его за руку, как ребенка, и увела подальше от кладбища.
И тут в груде пепла она увидела железную люльку, ту люльку, в которой ее бабушка качала своих детей и где ее младшая дочь сегодня утром сказала свое первое «ба-ба». И тогда она закричала, простирая руки. Крик ее повторило эхо. И, словно вспугнутая им, ночь поверженно опустила свое черное крыло. Было еще темно, но близость рассвета уже ощущалась во всем. И Атигат вспомнила слова бабушки: «Что бы ни случилось, помни: ты женщина, мать!.. В детях наша сила, врагу — отпор, матери — бессмертие!»
— Почему я не умер здесь, почему не воевал с врагом, как все мужчины?! — вскричал Каримулаг.
— Тогда бы снова на пепелище не встал наш сожженный аул Акин, — сказала Атигат, кладя голову ему на плечо. Она бросила свой платок на большой камень, что лежал на их годекане. Камень был еще горяч. И она прижалась к мужчине, увлекая его на это жесткое ложе, переливая в него силу, желание, жажду жизни…
Утром с первыми восходящими лучами они встали с горячего камня. Он взял в руки кирку и ударил ею о землю: «Здесь будет наш дом!»
Она очистила колыбель от пепла и сажи.
Тяжелыми колосьями колыхался хлеб. Во многих местах стебли были примяты копытами коней. Но они уже отходили, поднимались, тянулись к солнцу. Она взяла почерневшую косу и вышла в поле. А за ней, хромая, бежал спасенный Каримулагом ягненок…
Перевод Л. Румарчук.
ПОСЛЕДНИЙ ЛУЧ
I
Маржанат вышла на веранду, залитую лунным светом, и, уперев руки в бока, потянулась: «Вай, стонут старые кости. Каждая жилочка болит. Странная штука эта жизнь. Почему нельзя прожить свой недолгий срок без боли и страданий?»
Она глубоко вздохнула и осмотрелась вокруг. Казалось, никогда еще ночное небо не струилось так легко и прозрачно, словно это сама ночь летела к рассвету, распустив по ветру кисею своих прозрачных одежд. Луна — полная, круглая, ясная, только сегодня достигшая своей зрелости, — как будто улыбалась ночи, словно они были заговорщиками, луна и ночь. Словно они вдвоем, пока все спят, исполняли вечный и каждый раз новый обряд таинства. Гора перед аулом Мучух была синей-синей, словно кто-то пролил на нее густую и блестящую краску. А у самого подножия мерцала гладь озера, спокойного, не шелохнутого малейшим ветерком. И по нему — золотая тропинка до самой луны.
«Какие только чудеса не случаются в мире, виданное ли это дело долететь до луны и даже ходить по ней!» — не то осуждающе, не то восторгаясь, подумала Маржанат, озирая эту ночную картину.
А давно ли она девчонкой в день ураза-байрама поднималась с матерью на плоскую глиняную крышу, взбиралась на каменную каталку, которая служила для того, чтобы утрамбовывать глину на крыше, и, дрожа от страха, смотрела на свою тень: если тень вдруг окажется без головы, значит, не дожить ей до следующего праздника. А на другой день все женщины громко обменивались впечатлениями. Если же кто-нибудь за этот год умирал, говорили: «Недаром она, бедняжка, увидела свою тень без головы».
Да, давно ли это было! А теперь забыли старый обычай, да и плоских глиняных крыш не осталось.
— Маржанат! — окликнули ее из комнаты.
— Чего тебе, Махмуд?
— Пойди сюда, потри мне спину. Ох, чувствую — быть дождю.
В очаге дотлевали кизяки. Оттуда струилось ровное тепло. Пламени уже не было, и догорающие угли давали спокойный красный отсвет. И в этом отсвете, на толстой шубе, брошенной на пол овчиной кверху, докуривая сигарету, лежал ее муж Махмуд.
— Сколько раз я тебе говорила — не ложись на пол. Сейчас так никто не делает, ведь кровать же есть, — проворчала Маржанат. — Где болит?
— Делают — не делают. Вечно ты слушаешь других. Надо своим умом жить. Потри вот здесь, совсем спина отваливается…
Пока старики препирались да боролись со своими недугами, наступило утро. Первыми, как всегда, в деревне проснулись петухи. Маржанат, услышав голос соседского петуха, всполошилась: она вспомнила, что ее собственный петух исчез и не появлялся уже вторые сутки.
— Умукусум! — закричала она, поднявшись на крышу сарая и заглядывая в соседний двор. — Ты не зна… — и осеклась, потому что Умукусум сосредоточенно доила корову. А Маржанат знала, что в это время соседку отвлекать нельзя. Кроме того, не каждая хочет, чтобы все знали, сколько молока дает ее корова. Вдруг сглазят. Хоть Маржанат и не сглазливая, а все-таки…
Но Умукусум уже услыхала ее, и потому хотелось ей того или нет, но пришлось поздороваться с соседкой как ни в чем не бывало.
— Йорчами, Маржанат, пусть утро весеннего дня не обходит благодатью ваш дом!
— Йорчами, Умукусум, — отвечала несколько смущенная Маржанат, — и тебе желаю того же. Пусть этот день принесет тебе только хорошие вести. Ты не видела моего петуха?
— Вабабай, и твой тоже! — Умукусум даже выпустила из рук крынку. — Мой-то там уже третью ночь.
— Где — там? Говори скорее, — заволновалась Маржанат.
Умукусум, забыв про молоко и корову, проворно перебралась на крышу к соседке и зашептала:
— Вабабай, разве ты ничего не знаешь?! И ты не видела красавицу, что приехала к нам из города? Нет, ты мне скажи, где же ты была? В телячьем ухе, что ли? Она будет работать у нас в клубе. А юбка на ней… вот, — и Умукусум задрала свою так высоко, что Маржанат увидела край когда-то голубой, а теперь бурой застиранной рубашки.
— Не может быть! — вскричала Маржанат. — Говорят, хорошему надо учиться целый век. А плохому — и получаса хватит. А ведь у нас внуки. Дурные примеры так заразительны!
— Это бы еще ничего, — зашептала Умукусум. — А на голове у нее, — тут Умукусум отпрянула, чтобы не пропустить ни одной черточки в выражении
