– Глуха ты, мать, - сказал Бойко. - Они не сидели. Ихний отец сидел.
– А-а, - кивнула старуха. - Тогда милости просим. То-то Сеня рад будет. Как же - такого друга встретит!
– Разве… разве их не расстреляли? - как бы "с трудом" спросил Генка.
– Крепись, парень. - Старший Бойко взял Генку за плечо. - Наш остался жив. А твоего отца разбомбило. Была нам такая весть. Ждем Сеню.
Генка заплакал. Он плакал и с удивлением спрашивал себя: почему он плачет? Из-за чего? "Конечно, кстати брызнули слезы, а все же нервы у меня - никуда. Прав был начальник, хлюпик я".
– Идемте. - Шура взяла с полки письмо и, посмотрев на Генку, сунула листок в карман. - Вот дверь, входите.
Комната младшего Бойко, Семена, вся была увешана портретами киноактеров и фотографиями из кинофильмов. Шура натолкнулась на вопросительный Генкин взгляд и сказала без улыбки:
– Ребенок мечтал о свете юпитеров, о рампе. Мечта накрылась в седьмом классе, когда ребенка первый раз задержали за карманную кражу. Но ребенок на всю жизнь сохранил веру в святое искусство, любовь к нему. Вам на кровати стелить или лучше на полу?
– Лучше на полу.
– Брезгуете, товарищ Бородулин?
– Да нет. Просто явится ваш брат, ему где спать?
– Когда брат явится, вам уже не нужна будет эта кровать…
– Почему?
– Вас как зовут? - Она подошла к нему вплотную.
– Иван Сергеевич, - сказал он растерянно. - А что?
– Да так. - Она пожала плечами. - А почему же инициалы у вас другие?
– Какие инициалы? - Генка уже все понял и напрягся, готовясь к самому худшему…
– Такие, - сказала она ровным голосом. - "Г. Н.". Гэ-Нэ, товарищ Кондратьев. Чего молчите? Растерялись? А все проще пареной репы: я перед войной к вам в отделение на улицу Сталина ходила паспорт прописывать. Вы стояли у своего кабинета с табличкой и беседовали с товарищем Медведевым, начальником ОБХСС. Помните? Нет, конечно. Подумаешь, баба. Тысяча баб в день. А вот я вас запомнила. И вы мне даже понравились. Ну так как? Стелить? Или вы пока в город прогуляетесь? Я препятствовать не стану.
И Генка понял. Она не хотела брать грех на душу. Пока не хотела. До определенного момента она не выдаст его. "А когда же наступит этот "определенный момент"? - спросил себя Генка. И сам ответил: - Когда появится Семен, а с ним - и остальные. Вот тогда не ждите пощады, товарищ лейтенант милиции. Тогда - "кранты". Как же быть? Уйти и не выполнить задания? Глазастая, чертовка. Запомнила.
Генка вспомнил, как начальник сказал: "Будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам", и улыбнулся:
– Все идет по плану, Шура. Я остаюсь. И, между прочим, я на твою совесть надеюсь.
Она очень долго не отводила от него своих зеленоватых, наглых глаз:
– Безумству храбрых поем мы славу.
***
Отец Тани вернулся с обхода, швырнул молоток в угол, сказал устало и удовлетворенно:
– Пустой город. Вот-вот германец пожалует. Хорошо бы твоего застукали.
– Отец! - Таня шагнула к дверям. - Не надо.
– Как это не надо? - спокойно удивился он. - Мильтон проклятый. Жизнь тебе испортил. Вся их порода тараканья. Вся! Небось мать его тоже тебя не приветила? Слушала бы меня, все было бы как надо. Тебя сам Лупцов сватал, дежурный по станции! Эх, дура-дура. Лупцов и при Советах человек был и при немцах человеком будет, вот увидишь! Его отец здесь в девятнадцатом шибко шалил, уж я-то знаю. И не Лупцов его фамилия была!
– Отстаньте от меня, - зло сказала Таня. - Никто мне не нужен. Ни Лупцов ваш, никто!
– Ну и дура! - в сердцах крикнул он. - Счастья своего не понимаешь! Он тебе говорил, где скрываться будет?
– Кто? - мертвея, спросила Таня.
Отец усмехнулся:
– Ты, дочь, не придуряйся. Гена твой в городе оставлен вредить, поняла? И ты мне не заливай, будто не знаешь. Лютый он враг наш! И я считаю правильным - отомстить ему, сообщить про него немцам. Из-за таких вся наша жизнь сломанная. Одним дуракам ход даден. Чем дурее человек - тем лучше живет. Несправедливо это. Вот я, к примеру.
– Вы просто пьяница, - сказала Таня. - Дайте мне пройти.
– Родного отца честишь. А того не понимаешь, дура, что не случись их проклятой революции, была бы ты теперь в соболях! Но ты не журись, Таньк. Я еще живой! И если мне будет ход…
– Не будет вам хода, - перебила она и выскочила, хлопнув дверью.
"Дурак старый. Подлец, - Таня долго стояла у калитки, не в силах прийти в себя. - Господи. Ну почему, почему я такая несчастная?!"
Шел дождь. Голубчик жалостливо ткнулся мокрым носом в колени. Таня погладила его, и пес благодарно заскулил.
– Танька! - орал отец. - Иди в дом, срамница! Иди, подлая баба!
– Накося, выкуси, - Таня сунула в окошко кукиш. - Не вернусь я больше в этот проклятый дом.
Голубчик вздрогнул и вдруг завыл, словно над покойником.
– Понимаешь, что не будет больше добра? - печально спросила Таня и провела ладонью по мокрой шерсти. - Никогда и ничего у нас с тобой больше не будет. Вот ночь пришла… А утро не настанет.
– Я сын партейного подпольного работника, - пьяным голосом запел отец. - Пахан меня лелеял, я его любил. Но разлучила нас проклятая больница, туберкулез его в могилу положил…
Таня пошла в город. Она еще не знала, куда идет, зайдет ли к матери Генки или нет, но безотчетное чувство вины перед Генкой за неисполненное обещание мучило ее, и, все время оттягивая неприятное решение, страшась встречи с Машей, Таня все же шла и шла в нужном направлении, не отдавая себе в этом отчета.
По обочинам застыли грузовики, в кювете валялась дохлая лошадь с нелепо вывернутыми ногами. Витрины магазинов подслеповато щурились выбитыми стеклами. Один войска ушли, оставив город другим войскам, а те, другие, двигаясь уверенно и не торопясь, еще не взяли этот город.
Таня медленно шла по Коммунистической улице.
Она миновала дом Бойко, и, если бы Генка выглянул в этот момент из окна, он обязательно увидел Таню, и тогда события наверняка развернулись бы иначе. Но Генка не выглянул.
Она долго стояла перед дверями Генкиного дома и все не решалась позвонить. Наконец, нажала на кнопку.
Маша открыла дверь и радостно вскрикнула:
– Таня! Как хорошо, что вы пришли, входите скорее.
Таня робко переступила порог:
– Гена… очень просил… навестить вас. Вот…
– Заходи, - Маша закрыла дверь. - Немцы в городе?
– Я не видела, - Таня бросилась к ней, зарыдала. - Отец, отец сказал, что Гена остался в городе для подпольной работы… Я не поверила, этого не может быть.
– Я согласна с тобой, - сказала Маша. - Этого не может быть. Я бы знала об этом. - Она отвернулась. Обманывать не хотелось, но она не считала себя вправе раскрыть Тане то, что не пожелал раскрыть ей сам Генка.
– Слава богу, - вздохнула Таня. - Я очень, очень беспокоилась об этом. Но раз вы говорите… Я вам верю.
– Таня, - вдруг решилась Маша. - Допустим на секунду, что его оставили. Нет-нет, я только предполагаю. Да, это очень опасно. Но город пуст. Гена работает здесь всего месяц. Его никто не знает!
Таня покачала головой:
– Его знает мой отец. Знает и ненавидит. И выдаст его при первой возможности, - Таня снова зарыдала.
– Перестань, девочка. Не нужно, - Маша ласково провела ладонью по ее волосам. - Если ты уверена, что твой отец предатель, не плакать нужно.
– А что же? - Таня достала платок, начала вытирать слезы.
– Подумай сама. Только не слишком долго. Потому что времени нам с тобой отпущено очень мало.
Человек, о котором несколько часов назад начальник РОМ рассказал Генке как об "опаснейшем преступнике, приговоренном военным трибуналом за шпионаж", сидел в подвале, в одном из домов главной улицы города. Он понимал, что в суматохе отступления его вряд ли станут искать, а если и станут, то значительных сил все равно выделить не смогут. Но, избавившись от прямой и непосредственной угрозы смерти, он не хотел рисковать даже в самой малой степени. "Береженого и бог бережет", - повторял он про себя, изредка выглядывая в грязное подвальное окошко. Он видел, как уходили горожане, увидел и последний ЗИС-5, на котором промчалась команда саперов. Их военную профессию он определил по нескольким ящикам тола и моткам бикфордова шнура, который висел у двух красноармейцев через плечо. Улица опустела. И тогда, переждав для верности еще полчаса, он выбрался из подвала и уверенно зашагал в сторону городского рынка. Нужный ему дом находился там.
Он поднялся по скрипучей деревянной лестнице и в полутьме крыльца с удовольствием отыскал глазами блестящую черную вывеску с золотыми буквами: "Врач Попов А. А. Прием больных ежедневно, кроме воскресенья, с 11 до 18".
Дверь открыл сам доктор - маленький, щупленький человек с тщательно подстриженной щеточкой усов под горбатым носом. В руке доктор держал веник.
– Простите! - Он подслеповато посмотрел на неожиданного посетителя. - Приема нет.
– Алексей Александрович?
– Да. А вы, простите?
