прыгали слова-угли, междометия-искры. Она говорила, что митинг за Максима – это дело для смелых, и если вас сломала первая трудность в виде Джумбера, значит, вообще ничего и никогда не поменяется. Ни в городе, ни в стране. Потому что если даже авторы «Ветрянки» испугались, то все остальные, кто с диагнозами, о таком вообще не подумают. Еще Саша говорила, что если продолжать ничего не делать, то это будет гниение, а если все же пойти на радикальное, то они станут героями. Что дело Максима – это их возможное будущее, что если вы не хотите сражаться за справедливость, подумайте тогда о себе. Саша, конечно, умела заражать-убеждать, влезать людям в голову и расставлять там все по своему усмотрению. Женя про это знал, остальные пока не выработали в себе антител, чтобы такое заметить, поэтому хотя Женя и со многим соглашался, он понимал, что это не он сам соглашается, а Саша его соглашает. Другие думали, что прямо сейчас принимают большое решение. Будто бы даже сами.
Саша продолжала искриться-костриться, но теперь молча. Все остальные тоже молчали. Даша и Таня выглядели совсем расстроенными и потерявшимися. Женя хотел бы сказать им, что такие Сашины состояния надо просто перетерпеть, он так всегда делал, но сказать ничего не мог. Аня, которая в фенечках, ответила, что и думать нечего. Астроном подтвердил. Таня добавила, что отступать и правда нельзя, ради себя и Максима. Даша терла глаза и нос, заплаканные глаза и припухший нос, ничего не сказала, но и не ушла – значит, осталась.
Для Саши наступили дни подготовки к митингу. Она сама писала посты и отвечала на все комментарии, проверяла повесточные тексты, чтобы сохранять видимость работы перед Джумбером, и снова и снова редактировала будущий самый главный пост, который им еще предстояло опубликовать. Она теперь почти не ходила в риелторский офис, все необходимое решала с телефона, а не необходимого даже не касалась. В один вечер Саша встретилась с Антоном в кофейне и все ему рассказала. Она отловила и придушила его сомнения. Напомнила про Москву. Уговорила, что это в общем-то обычная новость, даже безоценочная. Показала пару переписок, в которых журналисты из Москвы обещали, что тоже напишут о митинге, когда все начнется, и желали удачи. Саша отвлеклась на телефон, который задребезжал новым сообщением, и когда подняла голову, то рядом с ее лицом оказалось лицо Антона, и тогда он поцеловал ее прямо в губы, Саша не стала его отталкивать, отталкивание тоже блокировалось в Саше планами, их языки поударялись, слюна поперемешивалась, и как только Антон сам отлепился от Саши, чтобы спросить, когда они смогут продолжить не в кофейне, Саша ответила: скоро.
Саша вспомнила, что Женин вечерний фотокружок, в который она его привела только ради встречи с Антоном, вот-вот закончится, и тогда она сложила себя пополам на заднем сиденье такси, чтобы забрать из больницы Женю и в той же машине вернуться домой, в ночь, к быту и лежанию, к доживанию до следующего дня. Но сколько Саша ни представляла себе спокойный вечер, во всех деталях, с верандой, со старым внутрикомнатным креслом, куда можно сбежать от протыкания тела комарами, у нее ничего не получалось, потому что тошнота выталкивала все спокойные-успокаивающие мысли. Эта тошнота была настоящей, из живота и через горло, но рвота, которая булькала внутри и норовила выбулькнуться наружу, состояла не из съеденного, а из Антона, из кусочков Антона, его разъевшей Сашин рот слюны, его парфюмерной вони, которая все бродила и бродила в ноздрях, Саша опустила автомобильное стекло и стала вдыхать сначала городскую гарь, потом травянистый запах из полей, трупный запах с обочины, запах завода, запах психбольничных садов, но Антонова вонь не стиралась, она глубже проникла в Сашин организм.
Саша сходила за Женей, вернулась с ним в машину. Таксист был весь сжатый и угрюмый, он не собирался говорить, и Сашу это устраивало, потому что так она могла сконцентрироваться на выталкивании из себя Антона, на воображении того, что будет, когда она приедет домой и окажется сама с собой, с Остапкой. И пока Саша отлавливала разбредшиеся мысли, связывала их, складывала в рядок, она не замечала, как кисти ее рук становятся еще белее, потому что сжимают сумочные ручки, как выкручивается кожа, из которой сшита сумка, и как выкручивается Сашина собственная кожа. Дальше не повезу, сказал таксист, тут дорога раздолбанная.
Саша и Женя были высажены возле лесополосы, в еще не черное, но уже серо-синее. Утром Саша воткнулась в туфли на каблуках, потому что не собиралась ходить пешком по гористому и разбитому, но другую машину пришлось бы ждать долго, а Саша не могла больше ждать, ей надо было домой, в уютное, спокойное, ей надо было сказать кое-что Остапке, пока они обе не утонули в темноте, астрономической и внутренней. Так что Саша сняла туфли с ремешком, чтобы нести их в руке и идти босиком, а пока происходило все это расстегивание и снимание, Женя ушел вперед. Он теперь иногда уходил вперед, если точно знал, какая у них с Сашей цель. Раньше Саше это нравилось, потому что когда она смотрела на Женю со спины, то она видела обычного взрослого парня, даже мужчину, с хорошей фигурой, шагающего курортной походкой, в этом мужчине не было никакой беспомощности. Но теперь Саша ни о чем таком не думала, она была вся в своем клокотании, тошноте, раздражении и стремлении оказаться дома.
Женя, а за ним и Саша вышли к каскадной лестнице, поднялись к первому, маленькому, фонтану. Женя смотрел вперед, а Саша смотрела только под ноги, в траву, землю или асфальт, ей нельзя было наступать на камни или гвозди. Она была босая и чувствовала себя совсем голой, она была сосредоточена на собственной голости, поэтому, когда между Женей и Сашей замерцали двое безвозрастных и бесформенных, Саша заметила их только в упор. Сигареткой не угостишь, спросила женщина, которую Саша уже знала, потому что с этого места женщина бросала камни в ее преследователя. Не курю, ответила Саша. Наших курочек лиса задрала, сказал мужчина, называвший себя их с Женей соседом, проживающим на заброшенных дачах. Сочувствую, сказала Саша. Мы видели, как она убегала, сиськи до земли болтались, сказал мужчина. Мамка, чего с нее взять, сказала женщина. И зачем я ее подкармливала, думала Саша, я же сама ее приблизила, или надо было больше кормить, чтобы не ходила голодная, думала Саша, как же они теперь проживут, хотя раньше же как-то жили, наверное, и сейчас
