Без четверти час, если судить по церковным часам, раздается прерывистый треск — какая-то женщина с грубым лицом, наполовину скрытым черной круглой шляпой, проезжает верхом на осле, у которого между ушей покачивается винно-красный помпон. Она медленно описывает в воздухе круги трещоткой (как торговцы мидиями, разъезжавшие в прежние времена на тележках по Антверпену). Поравнявшись с террасой, женщина замечает Бруно, несколько секунд испуганно и удивленно глядит на него, не закрывая лица, как не могла бы смотреть ни одна из местных женщин.
Но тут же она с громким горловым звуком запахивает платок, скрывая нижнюю часть лица, словно у нее повреждена челюсть. Опустив глаза, она пришпоривает осла голой пяткой, но он и не думает ускорить шаг. У этой наездницы широкие плечи и узкие бедра, и весит она вдвое меньше местных женщин.
Когда она сворачивает в проулок, из полумрака кафе появляются трое. Они ставят рядом три пластиковых стула с террасы и усаживаются, широко расставив ноги, возле столика, где сидит Бруно. Делая вид, будто не замечают его, они затевают яростный спор, явно по его поводу, и шипят по очереди.
Напротив кафе в водосточном желобе сидят, нахохлившись и беспокойно вертя головами, два облезлых петуха.
А в Антверпене идет снег.
* * *
В Антверпене отец Анаис сидит у камина. Твердой рукой, той самой, которой он управляет своей мыловаренной фабрикой, он только что подстриг волоски у себя в носу и бросил ножнички в пылающий камин. Потом натянул на плечи плед — ни дать ни взять могущественный властитель, который греется в сумерках у огня. Волосы у него на теле совершенно белые. Зазвонил телефон, но он и не подумал снять трубку. Достав из кармана куртки конверт, он разорвал его пополам, потом сложил половинки письма вместе, поднес их к самому носу, исчерченному вдоль и поперек «Джеком Даниэльсом»[184], и, заикаясь, стал раздраженно и громко читать вслух, словно хотел, чтобы его услышала жена в своей больнице.
«Amice[185], пишет вам Бруно, ваш будущий зять. Затрудняюсь определить, удалось ли нашему туристическому клубу сблизить между собой Восток и Запад. Что касается лично меня, то я приобрел здесь голубые волосы. Надеюсь, что ваша супруга скончалась под скальпелем хирурга и теперь ваша первая сигарета за завтраком не сопровождается ее стонами. Ваша дочка снюхалась с местными церковниками и надела тюрбан. В прошлое воскресенье она забила гол, но его не засчитали из-за положения вне игры, на мой взгляд, совершенно справедливо, хоть я и не присутствовал на матче.
Я подозреваю, что у вашей дочки низкое содержание сахара в крови, хоть она и воображает себя звездой стриптиза в цилиндре и подвязках, — иначе я никак не могу объяснить ее поведение. Я предрекаю ей эпилепсию и артрит.
Мне часто приходит мысль, что мы в этой жизни больше не встретимся, но это не испортит праздника ни вам, ни мне, как по-твоему, старый хрыч? С почтением, Бруно».
* * *
Бруно не удивился, когда после четвертого выпитого им стакана тепловатого кисло-сладкого пива, после вспыхнувшего и вскоре угасшего спора трех мужчин со сросшимися бровями кто-то сел рядом с ним — он оказался тем самым парнем, которого с идиотским смехом вышвырнул из дома отец Бим, не удивился он и тому, что тот как две капли воды похож на женщину с трещоткой, которая только что проехала мимо. Джинсы у парня сзади и на коленях были такого же цвета, как волосы у Бруно.
Французскому языку его, очевидно, обучал какой-нибудь старый книжник.
— Вы будете упрекать меня в том, что я без вашего приглашения осмеливаюсь разделить ваше общество.
Бруно молча кивнул.
— Простите меня великодушно.
— Где твой осел? — спросил Бруно.
Лицо у парня правильной формы, брови, которые он постоянно хмурит, выщипаны.
— Осел, на котором ты только что ехал. С помпоном между ушами?
Парень ухмыльнулся.
— Это, вероятно, была моя сестра.
— Да-да… — промычал Бруно.
— Вы вот смеетесь в душе, а я просто смеюсь.
На лбу у него от шляпы-блина остались ровные красные полоски, с губ он так старательно стирал помаду, что их контуры расплылись, глаза у него зеленые с золотыми крапинками. На ногтях следы оранжевого лака.
— Меня чуть было… — заговорил парень, демонстративно не замечая своих соплеменников, сидящих за соседним столиком, — чуть-чуть не объявили победителем по поеданию улиток. Но мое тело отторгло их. Не правда ли, наше тело неблагодарно?
Один из деревенских вычерчивал отверткой крестики на поверхности стола и при этом искоса, но весьма внимательно поглядывал на Бруно. Это заметил и странный парень, называвший себя Гиги. Как только он произнес это имя, мужчина, чертивший отверткой по столу, издал непонятный возглас. Вероятно, это послужило знаком для трактирщика: с выражением трепетной почтительности он поставил перед Гиги стакан минеральной воды.
— Я живу сейчас у пастуха, — сказал Гиги, словно отвечая на вопрос Бруно. — А как малыш Мири? Пришлись ли вы ему по душе? Я бы безмерно удивился. Он сладок, этот крошка, но с горчинкой, как французский ликер «Сюзи». Как вы находите, его французский так же хорош, как и мой?
— Никакого сравнения! — чересчур пылко уверил его Бруно.
Он заметил, что мужчины, не глядя в его сторону, затаив дыхание, внимательно следят за Гиги и, кажется, ждут, что тот станет их переводчиком. Наверно, он должен выразить словами все, что им хотелось сказать за последние дни, вся деревня ждет, когда он что-то скажет или сделает; Гиги это тоже понимает и пытливо смотрит на Бруно, как только что глядела женщина на осле.
Бруно почти не сознает, что его рука с судорожно сжатыми пальцами поднимается к виску, он смахивает с головы кепку и протягивает ее Гиги вперед забралом. Мужчины загудели, они словно аплодировали ему без помощи рук.
— Благодарю вас от всего сердца, — обрадовался Гиги.
Кепка оказалась ему впору, и, потянув за козырек, он сдвинул ее чуть-чуть набок. Встал и ушел.
Человек с отверткой подождал, пока Гиги дойдет до конца улицы, потом поставил свою босую ногу-копыто на перекладину стула, где сидел Бруно, потянул его за штанину и прошипел что-то, явно упомянув имя Гиги.
— Конечно, конечно, Гиги… — пробормотал Бруно и исчез. Как всегда.
* * *
Дома Анаис с карликом играют в шашки. Бруно устроился в саду — в углу, заросшем чертополохом, где валяются сломанные доски и клочья прозрачной полиэтиленовой пленки. Муравьи суетливо снуют мимо его ботинка. Он подбирает кусочек бетона и кидает его на землю, перегородив их одностороннее движение. После секундного замешательства муравьи принялись огибать камешек, три-четыре первопроходца поспешно преодолели препятствие и снова влились в цепочку.
Солнце палит неумолимо, оно словно ощупывает своими лучами лицо Бруно, обжигает, проникает в подкожные слои, растапливает жир, кожа становится прозрачной и пузырится, словно надутая ребенком жевательная резинка.
Анаис принесла чашку растворимого кофе, отдающего водопроводной водой. Карлик, укрывшись в тень, которую отбрасывает Анаис, объявляет:
— Я выиграл. А ведь вы этого не ожидали, не правда ли, мадам Наис?
— Он очень талантливый, — с гордостью замечает она.
— Ах, господин Бруно, — сокрушается карлик, — для великих дел меня уложили в люльку, но, увы, эта люлька стояла в доме моей матери.
— Что вы хотите сказать? — спрашивает Бруно.
— Да ведь не таким я родился.
— Это вы мне уже говорили.
— Иначе я был бы лилипутом, то есть существом с правильными пропорциями. Но моя мать, когда я был совсем маленьким, ха-ха, намного меньше, чем сейчас, ха-ха, предназначила меня для такой жизни. Она натирала мой позвоночник жиром моли и летучих мышей. И потом ездила со мной с одного фирташа на другой. И заработала на этом много денег.
— Вот так, на его спине! — кричит Анаис. — Она показывала его как диковинку в балагане.
— Пардон, мадам Наис! — Маленький церковный сторож возмущен.
— Но вы сами так говорили.
— Нет, я говорил, что зарабатывал деньги для моей матери. Но ведь я за них работал. На каждом представлении я должен был выходить на бой. Вначале, когда был поменьше, — с петухами, а позже — с индюками.
Анаис натянула резиновую маску для плавания, и лицо ее стало плоским и бесформенным.
— Мы идем купаться, — сообщила она. — В озере, рядом с виллой отца Бима. Ты, конечно же, с нами не пойдешь?
— Как ты догадалась, милая?
— Мы сможем переодеться на вилле у отца Бима, — говорит Мири. — Его вилла надежно охраняется. Если кто-нибудь вздумает перелезть через стену, его ударит током. Такая защита просто необходима, деревенские очень любопытны. И к тому же испорчены. Порой мне даже кажется, что сам Господь отвернулся от нашей деревни.
