— Но-но, — прикрикнул он на нее, словно на лошадь.
На противоположной стороне улицы, где на Анаис налетело убогое существо в мужском обличье, стояли, прислонясь к стене дома, плечом к плечу, шестеро мужчин. На всех были черные костюмы и застегнутые доверху белые рубашки без галстуков. Все они улыбались точно так же, как тюрбан, — почти не разжимая губ.
— Вечер добрый, — проговорила Анаис со своим простонародным антверпенским выговором.
В ответ ей все шестеро зашипели разом, как шипит радиатор, выпускающий пар. Анаис подает Бруно руку и ведет его в ту сторону, откуда доносится непонятный шум, — на деревенскую площадь, освещенную лампочками и неоновыми трубками.
— Они смеются над нами из-за твоей дурацкой кепки, — говорит Анаис. — А может, это полицейская фуражка, и тебя сейчас заметут. А я буду каждую неделю приходить к тебе в тюрьму и приносить цукаты. Как ты думаешь, меня пустят к тебе в камеру?
— Сударыня, — отвечает Бруно, — этот головной убор принадлежал единственному солдату из этой деревни, погибшему во времена первой мировой войны. Кто-то ведь должен носить по нему траур, а поскольку я все знаю о трауре, более того, поскольку траур — мое единственное достояние, я являюсь наиболее подходящей для этого случая персоной.
— Раньше ты мне казался куда остроумней, — парирует Анаис, продолжая тащить его за собой.
Вскоре они поняли, откуда доносился этот стук и грохот — на площади десяток женщин в черных юбках заколачивали деревянные столбы в землю. Другие сплетали листья и стебли для навеса. Ни одна из женщин не повернула к ним своего запыленного лица. Каждая весила за сто килограммов.
С выражением безудержной отваги, которое обычно появляется на лице Анаис после нескольких стаканов вина, она подходит к старшей и самой толстой из женщин — та сидит в сторонке, на стволе поваленного дерева, с петухом на коленях, обтянутых черной шерстяной юбкой. И тут происходит то, чего так опасался Бруно. Неиссякаемая любовь Анаис к животным, растениям, детям и примитивному искусству, к художникам-самоучкам, гонимым меньшинствам и инвалидам в очередной раз прорывается наружу, она наклоняется и гладит испуганного петушка, который, тревожно икая, поглядывает на нее своими глазами-бусинками. В ответ на это толстая женщина сдвигает колени, зажав птицу, и одновременно больно бьет Анаис по пальцам, та подается назад. Женщина протягивает к ней свою жирную руку, пальцы с присохшей глиной беспорядочно шевелятся, а затем, сложившись в вилы, нацеливаются прямо в левую грудь Анаис. Анаис бросается прочь, натыкается на Бруно и прячется за его спиной.
Грубый квохчущий смех — вначале толстой предводительницы, а затем и остальных женщин, заколачивающих сваи, — довершает унижение Анаис, она вцепляется в рубашку Бруно, и оба обращаются в бегство.
— Я хотела только погладить это существо.
— Петух здесь священная птица, моя милая.
— Она прокляла меня. Ты видел ее пальцы? Она наверняка наслала на меня какую-нибудь порчу.
— А вот этот волшебник белой магии возьмет да и снимет проклятие, — бодрым тоном говорит Бруно.
— Я хочу домой.
— А я нет. Мне кажется, здесь просто прелесть как примитивно! И очень живописно.
— Бруно…
— Да, мой ангел?
— Я ненавижу тебя!
— Я тебя тоже, мое сокровище.
Облегчив душу таким образом, Анаис обгоняет его. На противоположной стороне улицы по-прежнему плечом к плечу стоят мужчины, наблюдая за тем, как Анаис нервно возится с ключом. Они больше не шипят.
* * *
— Там не было детей, — размышляла вслух Анаис, — ты видел детей? Когда мы еще сюда подъезжали, ни одного ребенка не было видно. А ты мог бы мне сейчас сделать ребенка? Или ты что-то еще собрался делать? Ты что, спишь? Нет, ты не спишь, уж я тебя знаю. Идеального воспитателя из тебя не получится, нет. Ты или чересчур строгий, или размазня. Дети таким не доверяют, они консервативны, они любят надежность, им нужен отец, на которого можно положиться.
Бруно вылез из влажной, душной постели и, несмотря на то что делать это категорически не советуют все туристические проспекты, стал пить воду из-под крана, холодную воду с горьким привкусом. Бабочка размером с ладонь вылетела из раковины и ударилась об его щеку.
— Мне бы хотелось, — продолжила Анаис, — чтобы ты не прятался все время в кусты. О’кей? Ты ведь тоже должен за что-то отвечать, верно? Но ты хитрец и трус, все всегда вынуждаешь решать меня, ну почему я должна постоянно твердить, что люблю тебя и хочу с тобой жить? Конечно, я знаю, что я не самая красивая, не самая умная и не самая молодая, но, может, ты сам когда-нибудь скажешь, чего же, собственно, ты от меня хочешь. О’кей?
— Я бы хотел, чтобы ты не повторяла на каждом шагу свое «о’кей».
* * *
Солнце палило нещадно. Анаис натерла Бруно оливковым маслом. Он сидел в саду на груде цементных глыб, предназначенных, очевидно, для фундамента террасы, как вдруг за верх деревянного забора, отделяющего их сад от соседского, ухватились две огромные волосатые руки. Подтянувшись с блаженным кряхтеньем, верхом на забор уселся какой-то тип, явно из местных. Беззубо улыбаясь, он принялся разглядывать Бруно. Он смотрел не на лицо Бруно, а на его крестец и плечи, словно примериваясь, как бы ему половчее спрыгнуть и сцепить волосатые руки у Бруно на горле.
— Хэлло, хэлло, — приветствовал его Бруно.
Незнакомец растерянно повторил приветствие и при этом сделал такое движение, словно орудовал косой.
— Ха-ха. Так ты пришел косить траву?
Тот с довольным видом закивал.
— Но ведь здесь нет травы.
Бруно показал на сломанный колодец, на разбросанные повсюду камни, на обломки бетонных плит. Человек засунул в рот большой палец, пососал его, потом, хитро улыбнувшись и почти не разжимая губ, произнес:
— Гиги.
— Гиги?
Незнакомец закивал так энергично, что вынужден был ухватиться за забор, чтобы не свалиться. Потом он с лошадиным ржаньем еще раз десять повторил свое «Гиги» и принялся раскачиваться на заборе, словно играл в «лошадку» или «паровозик». Анаис вышла в сад, кивнула в сторону упражняющегося в «верховой езде» парня.
— Правильно, Гиги, Гиги, — сказала она ему ласково, точно ребенку.
Человек на секунду замер и пристально посмотрел на нее. Ему явно стоило немалых усилий уразуметь, что Анаис в ее бесформенном домашнем халате, застегнутом на все пуговицы, Анаис, с ее полными коленями и наручными часами, — человеческое существо. Столь же бесшумно, как и появился, он был вновь поглощен неизвестным миром за высоким забором.
* * *
Бруно покупает овощи, фрукты и хлеб в бакалейной лавке. Бакалейщик сгребает полную горсть монет из его ладони. Анаис фотографирует живописные некрашеные двери, церковные часы с замершими на без четверти час стрелками, деревенских жителей, закрывающих лица руками, и виноградную лозу, корни которой пробили цементный порог, затем она запечатлела полуобнаженного Бруно, расположившегося в шатком шезлонге, Бруно, сидящего на краю колодца, Бруно, разглядывающего беспомощных рыжих муравьев, вытянувшихся цепочкой, и вспоминающего жестяной котелок у своих колен, в котором позвякивали монетки в районе Центрального вокзала идет снег, приглушающий все звуки, колени Бруно примерзают к камням, с носа свисают сосульки, он дышит открытым ртом, скоро промерзнут и его язык, и небо, и десны.
* * *
На столбах и балках укреплена густосплетенная лиственная крыша, под ней — деревянное возвышение, на котором стоит несколько десятков железных стульев. Это ярмарка — по-местному «фирташ». Анаис, уверявшая, что уже может объясняться на местном наречии, записалась одиннадцатым номером в женскую футбольную команду, которой предстояло участвовать в чемпионате в следующее воскресенье. Поскольку она считает, что слишком светлый и нордический Бруно выглядит белой вороной среди местных жителей, она подстригла ему волосы и натерла их пахнущей прогорклым маслом кашицей, купленной у одной из цыганок на «фирташе». Она натерла ему этой смесью даже брови, потому что они у него, как и у его матери, слишком редкие. Только после угроз и брани Бруно она отказалась от намерения натереть и волосы на его теле.
На следующее утро Бруно встал со светло-голубыми волосами.
* * *
Каждый день около полудня, а иногда и ближе к вечеру сосед усаживается на заборе и бормочет под нос свое «Гиги». Дня за два до того, как мать Анаис должны были положить в больницу в неправдоподобно далеком Антверпене, Анаис заявила, что у этого типа, который, высунувшись до половины, каждый день красуется у них в саду, — дурной глаз: она никак не может сосредоточить свои мысли и чувства на больной матери.
— Нет, этот человек должен убраться. Ну сделай же что-нибудь, Бруно!
