веселятся. Не хочу умирать в саже и очистках — довольно и того, что я так жила!
Хозяин упёр руки в бока, багровея.
— Ишь, налили ей, и язык р-развязался! А ну, живо в дом пошла!
Его собеседница вскинула голову и посмотрела с вызовом.
— А вот и не пойду! Сами наливайте сегодня, и кружки мойте, и миски, и котлы оттирайте. Похлёбки ему захотелось! Ты что, без неё с голоду помрёшь?
— А я сказал, иди!
— И не подумаю! Ну-ка, кто со мной плясать? А может, приласкает кто — так, чтобы и умирать не жалко было?
Шалый взгляд задержался на Клуре, прошёлся по Йокелю и Нату.
— Н-ну, Ингефер! — зарычал трактирщик, засучивая рукав. Тот затрещал, но не поддался.
Шогол-Ву поднялся неловко, чувствуя, что засиделся.
— Я сварю похлёбку, — сказал он.
— Ты, значит… — рявкнул хозяин и осёкся, моргая растерянно. — Похлёбку?..
— Точно, — вмешался Нат. — Всё будет в лучшем виде, и не думайте даже, что кто-то сунет в мясо чёрный лист. Он эти дела понимает! Ох и похлёбки варит, одна другой вкуснее. Соглашайся — и вам хорошо, и мы вроде как за гостеприимство отплатим. Ну, по рукам?
— Ладно уж, — проворчал трактирщик. — Н-но смотри у меня, Ингефер! Ишь, хвостом крутить вздумала…
— А ты мне не мамка, — фыркнула она, отворачиваясь.
В доме было людно и шумно.
На лавках храпели, сидели верхом, спорили, размахивая кружками, из которых лилось на пол вино — тёмное, дорогое, сладкое. Сидели в обнимку и целовались, не прячась. Не дожидаясь хозяина, выкатывали бочки, строгали вяленое мясо и лезли в подпол за соленьями. Не гнали рыжух, что разгуливали по столам и, не боясь, тащили кусок с ножа.
Никому не было дела и до ребят под лестницей. Меж тем эти четверо, морща лица, пили явно такое, что им не по годам.
По залу катились волны жара. В очаг навалили больше дров, чем требовалось — не хвороста, не старых чурбаков и кривых веток, а отборных поленьев. Такие, может, и местный староста не стал бы жечь, их увезли бы в город, храмовникам, чтобы люди, приходя к Двуликому, дышали сладким дымом.
Пустые бутыли гремели под ногами. Валялись миски — то ли кто уронил, то ли ставили нарочно, для собак. Здесь же крутился пёс, облезлый, тощий, с раздутым брюхом. Скуля, несмело клал лапы на лавку, прижимая уши, тянулся к сидящим. Видно, впервые в жизни его не гнали и впервые накормили досыта. А судя по стёртой шее, и с цепи спустили впервые.
Нептица встала на пороге, осмотрелась, вертя головой. Затем раздулась, встряхнулась и пошла вперёд. Пёс, поджав хвост, нырнул под лавку.
Людей за столом порядком развезло.
Когда-то давно, провожая торговцев, запятнанный видел игрушку, деревянный круг с курочками. Если кренить, подвешенный на нитке груз тянул головки, и куры клевали зерно. Стол казался такой игрушкой: люди откидывались назад, взмахивая руками и лишь чудом не падая, будто их держала вощёная нить, а после валились грудью на залитое вином дерево, повинуясь незримому грузу. Они не заметили даже, что место пса заступила нептица. Один бросил кусок, второй потрепал по спине.
— А чей это пёс такой? — спросил третий заплетающимся языком.
Он моргнул и подался вперёд, щурясь, но тут голова его легла удобно на сгиб руки, и человек уснул. Соседи сдвинули кружки над его спиной, проливая вино и хохоча.
У очага храпел на лавке парень, длинный и такой же рыжий, как хозяин. Рядом стояла корзина с корнями — взялся чистить и бросил. В перевёрнутой миске, видно, раньше было мясо, но его утащили псы.
Котёл стоял под лавкой, у головы парня, и использовался не по назначению. Нат поддел его ногой.
— Хороша похлёбка, — сказал он и присел на лавку, умостившись с краю. — А ты, друг мой, варить-то похлёбки умеешь хоть? Если подумать, с того дня, как тебя встретил, вечно мы какую-то дрянь жрали. Хвалился только небось…
— Этот умеет, — раздался за спиной голос старого охотника. — Уж он накормит, найди ему только издохшего пса.
— Издохшего пса?..
Нат обернулся, но Зебан-Ар не ответил. Прошёл в угол, к вёдрам с водой, чтобы напиться.
— Ха! — воскликнул Нат и побарабанил пальцами по стренге. — Ну, друг мой, чую, история занятная, и в другое время я бы с тебя не слез, пока её не услышал. Ты вот обо мне что думаешь? Во, а я и честно хлеб отрабатываю, байками и песнями. Ну, одно и то же врать не будешь, а новое где-то брать нужно. Похлёбка из дохлого пса, должно быть, меня бы не раз накормила.
Шогол-Ву промолчал.
Он вынес котёл наружу, опорожнил и промыл водой. Долго тёр песком и соломой, ополоснул и вернулся в дом.
За это время Нат раздобыл бутыль вина. Сидя на перевёрнутой бочке, он чистил корни, то и дело прерываясь, чтобы хлебнуть.
— Эй! — окликнул он, взмахнув рукой с зажатым в ней ножом. — Помнишь, как по Зелёной гриве шли, ты зарыл какую-то падаль. Не того ли пса, а?.. Молчишь? Ну и молчи. Всё равно мне эту байку уже не доведётся пересказывать. Может, последний раз в жизни в трактире сижу, пью вино — доброе, к слову, вино. Со Сьёрлига, что ли?..
И Нат, сдвинув брови, сделал щедрый глоток, но вино не развеселило его. Так и сидел, опершись локтями на колени и поигрывая ножом, глядел в пол и хмурился.
Шогол-Ву отправился искать масло. Прошёл к столу трактирщика, расталкивая захмелевший люд, морщась от криков и смеха, слишком громкого. Заглянул в каморку, где стоял на четвереньках мужик и ел мочёные грибы, зачёрпывая их пятернёй из перевёрнутой кадушки. Ягоды животворника застряли в бороде алыми каплями.
Самое лучшее, дорогое масло хозяин запрятал подальше, но до него добрались. Отбили пробку вместе с горлышком — думали, видно, там вино.
Из брошенной на столе перевёрнутой кружки вытекло масло. Оно ещё капало, смешиваясь с золотистой лужей на полу — душистое, не прогорклое, припасённое для особых гостей и пролитое зря.
Нашлась и другая бутыль, попроще, не полная. Шогол-Ву покачал её в руке и решил, что масла хватит.
Когда он вернулся к очагу, Нат сидел в той же позе. Подняв голову, сказал устало:
— Не могу я так больше, друг мой, не могу. Хочу проснуться и узнать, что видел сон.
— Сделай, как хотел. Солги, что камень ценный…
— А, и это ты мне говоришь? Во, гляди-ка, дурному научился… Кому тот камень нужен теперь, когда все помирать собрались! Да и знаешь, довольно я в жизни
