Плеснув воды в котел, мастер подошел к Петьке, скривил губы в усмешке и сказал:
— Что, устал, что ли? Бери-ка топор в сенях и руби железо поперек барабана.
— Мутит меня, дяденька.
— Вонь душит — это верно. С непривычки нутро выворачивает, и память потерять можно. Ну, ладно, мы работаем, так терпим, а люди на квартал кругом за что наказание несут? Раньше салотопни в город не пускали, а тут пожалте — Полканов «смазал», и никто пикнуть не смеет.
— А чего это так воняет-то?
— Сало топим, а выжарки, брат, не вынимаем. Это хозяину доход от всякой падали, а нам удушье. Давай-ка, пожалуй, еще прибавим: вдвоем-то мы с тобой загрузим полную варку, завернем на всю коронку. Ты пока оставь-ка барабан; вот поруби кости да таскай в котел.
Мастер провел Петьку в угол, где под рогожей лежала серая куча. Когда Петька вгляделся, он смог распознать заднюю часть лошади, куски шкуры, кишки. Вблизи всё это издавало резкий запах падали, перебивающий даже густую вонь пригоревшего сала.
Никогда ему еще не приходилось испытывать такого отвращения.
Стиснув зубы, он рубил толстые, не поддающиеся его усилиям лошадиные ноги и ребра и вздрагивал, когда брызги летели ему в лицо.
Петька работал самоотверженно. Раньше он ни за что на свете не согласился бы копаться в падали, но тут была работа, другой ему не найти, и поэтому нужно было терпеть. «Ведь работает же здесь Исаич», — утешал себя Петька.
— Дяденька, можно дверь открыть? — взмолился Петька.
— Что ты, что ты! Всех людей всполошим. Жильцов задушим, да и прохожие скандал поднимут. Одна нам с тобой вентиляция через трубу… Терпи, брат, — ничего не поделаешь. Вот начнем варить мыло, — так полегчает. Давай таскай в котел, что нарубил.
В котел полетели кости, тряпки, куски мяса, кожа, почки; Петька подобрал лопатой месиво лошадиных кишок и всё ввалил в котел. Напоследок он принес копыто и задумался.
— Чего смотришь? — окликнул его мастер. — Бросай в котел, всё каустик переработает.
— И подкову? — спросил Петька.
— М-да, нет, подкову не возьмет, а хорошо бы для веса.
— Дяденька, я не знал, что на мыло всякая падаль идет.
— То-то, милый; кто из чего варит. Мы такого добра немало перерабатываем. Наш товар ночью привозят, чтобы перед народом не было зазорно. Ну, а раз попало в подвал, — то тут уж что хочешь уйдет. Давай тебя на мыло переделаем.
Петька срубил крышку с барабана — и на пол посыпались красивые белые крошки. Выковыряв топором несколько кусков, Петька перенес их в бачок и, отбив крупный кусок, остановился с глыбой в руках и спросил:
— Много ли класть?
Мастер обернулся и сердито затопал ногами.
— Ты что, ошалел? — орал Исаич. — Тебе кто велел хватать соду руками! Тебе пальцы отъест. Бросай сейчас же!
Петька выпустил кусок и испуганно смотрел на руки.
— Натирай салом! — велел мастер. И пока Петька послушно натирал руки, потом соскабливал сало и вновь натирал, — мастер учил:
— Никогда наперед не суйся без спросу ни в какие дела. Долго ли до беды! А потом отвечай за тебя, не перед законом, так перед совестью.
Исаич убавил огонь в топке и налил в котел раствор из бачка. Началась варка мыла, и воздух постепенно стал очищаться. Правда, этого Петька не замечал. Он в изнеможении опустился на пол и закрыл глаза. Недолго он так отдыхал. Мастер растолкал его и заставил мешать в котле. Как потом разливали мыло, — Петька забыл. Туманом был застлан весь конец дня, только запомнилась тяжелая форма с мыльной плавкой, придавившая ему пальцы.
— Ну, пойдем, я тебе калач куплю, — сказал Исаич, когда они вечером вышли из подвала. — Ты славный, оказывается, парень, надо тебя побаловать. Ведь целый день ничего не ел?
— Не ел, — тихо ответил Петька. Он шел рядом с мастером, шатаясь, как пьяный. Изредка, натыкаясь на Исаича, Петька широко открывал глаза и старался держаться прямо.
Базар закрывали, он был почти пуст, и мастер издали показал Петьке румяную торговку.
— Запомни ее, это тетка Людмила.
— Дай-ка нам хороший калачик, — сказал Исаич тетке, когда они подошли к столу, за которым торговка стояла, навалясь на доски грудью.
Порывшись в корзине, прикрытой тряпкой, тетка Людмила протянула Исаичу огромный пшеничный калач.
— Ему дай, — сказал Исаич, — это он со мною работает. — Ну, Петя, благодари тетку Людмилу да иди себе. Смотри, запомни ее; гляди, какая она красивая.
Исаич остался разговаривать, а Петька поплелся домой.
По дороге он передумал. От одежды воняло, в животе мутило. Идти домой в таком виде казалось немыслимым, и Петька свернул к реке.
Положив калач на камни, он разделся донага и долго тер руки песком и мылом, кусочек которого ему дал Исаич. Как бы оно ни было сварено, — мыло давало белую пену, и первоначальная брезгливость к нему у Петьки исчезла. Тщательно умывшись, он выхлопал одежду и даже постирал рубашку. Потом опять умылся, прополоскал рот и после глотка воды страшно захотел есть. Еще голый, сидя у воды, он съел половину калача, а другую оставил.
После купания даже усталость почти прошла, и Петька довольно весело поздоровался с матерью.
Сидя за столом, он поедал всё, что ему подставляла мать, и, не замечая, съел и ее и свой обед и почувствовал себя сытым только после третьей кружки чая.
— Не тяжело тебе, Петя, там работать? — спросила мать, внимательно глядя на него.
— Ну, чего там! Работа как работа, — сказал Петька, невольно подражая голосу Исаича.
— Что ты там делаешь?
— Сегодня в котле мешал палкой. Обыкновенный котел, — соврал Петька, стараясь избежать расспросов.
На следующий день работа повторилась. Только не нужно было бить гирей по барабану с содой, которой хватило на много варок.
Исаич начал приучать Петьку к делу.
— Вот гляди, — говорил он, поднимая лопатку над котлом, — это есть мыльный клей!
С лопатки в котел падали капли, потом потянулась длинная струйка. Лизнув ее языком, Исаич добавил:
— «Дает укол» — значит, много свободной воды. Будем варить еще. Ты встань сюда и помешивай. Нет, нет, да и поглядывай на лопатку. Если начнет это, значит, мыло-то тянуться, тогда кричи меня.
Мастер вернулся с ведром воды и вылил ее в котел. Поймав на себе изумленный взгляд Петьки, Исаич подмигнул ему:
— Хэ, хе, хе! Это для равновесия в хозяйском глазе.
Ничего не понимая, Петька взобрался на плиту к деревянной воронке, встал на скамейку и, поднимаясь на носки, принялся помешивать в котле, стараясь доставать мешалкой до чугунного дна. Он глядел, как там переливалась кипящая жидкость молочного и желтого цвета, как будто в котел влили чай, кофе и молоко, и всё это кипит, клокочет, вьется отдельными струями и никак не смешается.
Исаич прилег на стол для резки мыла; в горле у него захлюпало, как в котле, и он храпел, пока Петька не разбудил его, когда мыло, стекая с лопатки, стало вытягиваться нитями. Исаич потянулся, зевнул и сказал Петьке:
— Я тут один управлюсь, а ты вот что — забирай брус мыла да снеси его тетке Людмиле. Она даст деньги, купишь молока и калачей, и мы с тобой пообедаем.
«Может, он шутит», — подумал Петька и недоверчиво посмотрел на мастера. Воровать было стыдно, а не слушаться мастера — вроде страшно.
Он, мучительно краснея, пытался отговорить мастера.
— Дядя Исаич, а вдруг хозяин встретится?
— А ты не бойся! Он вони сторожится, и его в это время сюда не дозовешься. К ночи только придет.
Ели в другой комнате. Тут было почище и не так дико воняло. Затворив двери в варочную, Исаич распахнул форточку.
— В нашем деле беспременно надо молоко пить, а иначе сдохнешь: чахотка и четыре крышки! — сказал он. — Ты после работы бери мыла, на базаре продашь — деньги будут; всё равно Полканов тебе жалования не заплатит, а заплатит, так на два калача. За мыло-то уж, наверняка, удержит столько, сколько и не снести тебе.
— Да-а, а вдруг он заметит? Не буду брать. Кабы хозяин дал, тогда — другое дело.
— Что тебе! Кто тебе хозяин? Я хозяин! — закричал Исаич и, оттопырив губу, передразнивал: — «Хозяин, хозяин!» Он только котел купил да сала достал на первую варку, а я жизнь на это дело кладу, кровь моя тут вянет. Он только деньги получает, а я всем делом верчу. Видал ты его когда на работе? А мы одинаковые в паях… только на его пай — деньги, а мне — гроши.
— Ты не сомневайся в этом деле, — продолжал Исаич, немного успокоясь, — я хозяина не боюсь, а кто из нас честнее, — мы посмотрим! Он велит мне для весу воду лить, а я не лью, потому что хуже мыло бывает; и если по его воле всему быть, так народу он продаст один кисель — мошенницкое мыло. Он у народа ворует, у матери твоей крадет, в мыло пакость кладет, а я не даю. Тебе он велел доглядывать за мной? — неожиданно спросил мастер, прервав речь.
