Молчание для Петьки было тягостно, и неловко было оттого, что Исаич так прямо и верно задал вопрос. Покраснев, Петька ответил:
— Велел…
— Ну, вот, — вздохнул мастер, — ведро воды, брус мыла — ерунда. Он боится, как бы я целую варку на сторону без него не продал. А случись так, — всё равно: поругается и такой же станет. А нового мастера ему не найти. Кто пойдет работать в такой вертеп? Хотя две трети пая обещай. Кто пойдет? Кому своей жизни не жалко? Знаю я про него, — из чего мы мыло варим, — кричал Исаич, как хмельной, грозясь кулаком и расплескивая молоко себе на колени.
Петька уплетал за обе щеки калачи, но твердо решил не брать мыла. И, чтобы не носить к тетке Людмиле, тут же придумал уловку:
— Тетка Людмила тебе, Исаич, заказывала, самому велела приходить. Почему, говорит, не ходит?
— Ладно, ужо схожу.
Подобрев, Исаич продолжал говорить о себе.
— На хороших-то производствах мыло мы варили из чистого сала. Разные туалетные мыла бывали, а тут — тьфу! Вот, сударик, и разберись тут, кто прав, кто виноват.
Каждый день, возвращаясь с работы, Петька шатался от усталости. От духоты голова болела, он худел с каждым днем, горбился и начал кашлять. Но он был горд: он имел работу. И не всем солдатским детям повезло так, как Петьке: большинство из них голодными слонялись по улицам и рылись в мусоре, как бездомные кошки.
Королек избрал себе более «легкий» труд, — торговал папиросами в россыпь, по штукам. Петька, возвращаясь с работы, видел Королька в ораве мальчишек, бегущих за покупателями и орущих: «Шапшал», «Лаферм», «Богданова»! Редко кто из прохожих останавливался. Но стоило человеку остановиться, и к нему сразу протягивался десяток грязных кулаков с зажатыми в них пучками папирос. Мальчишки кричал: наперебой и лепились, словно надоедливые мухи.
— Бросай ты свои папиросы, — сказал Петька. — Вот бы нам с тобой поступить куда-нибудь слесарить, — там чистота и воздух хороший.
— А хорошо у тебя работать? — спросил Королек.
— Нет, в первые дни меня по два раза тошнило. Теперь привык, только руки и ноги болят.
— Уходи оттуда.
— Нет, не уйду, нельзя. Работать надо.
— Уйдешь всё равно, — убеждал Королек.
— Нет, не уйду! — продолжал спорить Петька. — Хочешь, я тебе кровью расписку напишу?
Хотя у Петьки кроме рук и ног болела еще грудь, но от собственно решимости ему стало легче; вспомнилось, что близко воскресенье, тогда он может отдохнуть. А Исаич вчера еще сказал, что в субботу Полканов заплатит деньги, и мысль о том, что он принесет матери получку, радовала его.
«Интересно, — сколько я заработал?» — думал Петька и от этого страшно хотелось рассказать Корольку, как он работал, и мечтал о том, как интересно они могут провести воскресенье.
— Может, порыбачить съездим, а? — спрашивал Петька оживляясь. — Пойдем сходим на реку.
У Петьки радости хватило до субботы: денег он от хозяина не получил. В субботу Полканов не заехал на завод, и Исаич сказал:
— Ну, я к нему, тово, вечером зайду, о тебе напомню, а ты в воскресенье приходи.
Петька хмурый пришел домой и матери сказал за столом:
— Хозяин сегодня денег не дал. Я к нему завтра схожу за получкой.
— Ах, Петя! Он же говорил, что тебе денег выдавать не будет. Придется мне самой сходить, — сказала мать.
Но всё-таки ни Петька, ни мать денег не получили. Когда мать, по-праздничному одетая, вышла во двор, ей встретился домохозяин. Радушнее прежнего он улыбнулся и опять снял соломенную круглую шляпу, поклонился и, поглаживая усики, заговорил:
— Здравствуйте. Далеко ли вы направились?
— Я к Полканову, Илье Фролычу, за деньгами. Мой сын, спасибо вам, работает у него, так надо получить, — улыбаясь ответила мать. Гордая за своего сына, она радовалась.
— Да, совершенно верно! — воскликнул хозяйчик. — Ваш сын заработал десять рублей. Я вчера был в гостях у Ильи Фролыча, он очень хорошо отозвался о вашем сыне. Мы выпили за нового мыловара. Благодарил он меня.
— Ну, вы меня извините, я пойду, — сказала мать. Она в это время подумала: «Стол придется продать, раз такой маленький заработок…»
— Да нет. Вы не ходите, — услышала мать, — те деньги Илья Фролыч передал мне; и я, с вашего разрешения, задержал их у себя, в погашение долга за квартиру.
— Ну что ж, — тихо и смущенно ответила мать.
Ей уж незачем было идти к Полканову, она вернулась домой, и они с Петькой долго сидели за пустым столом и молчали.
В. Вахман
Сигнал бедствия
Рис. С. Спицына I
Советский теплоход «Кузнец Захаров» следовал в один из портов Южной Америки.
Рейс подходил к концу. Накануне прибытия с раннего утра мыли палубу, шлюпки, вентиляторные раструбы, надстройки; подновляли растрескавшуюся от тропической жары краску, драили медные части так, чтобы они горели, как золото.
За всеми работами наблюдал старший помощник капитана — Иван Петрович Тихонов. Несмотря на свою долголетнюю службу во флоте, Тихонов перед приходом в иностранный порт всегда нервничал.
«Советские корабли в этих водах — редкие гости. Завтра предстоит выдержать своего рода публичный экзамен, — размышлял он. — Моряки различных наций — англичане, американцы, шведы, аргентинцы, итальянцы, греки — будут наблюдать, как „Кузнец Захаров“ станет швартоваться к пирсу. Малейшая заминка — и на всех судах в гавани пойдут судить да рядить: теплоход не слушает руля, капитан не имеет глазомера, экипаж плохо обучен…»
Иван Петрович плотнее надвинул на лоб козырек фуражки и — уж нивесть в какой раз за это беспокойное утро — отправился в обход по всему судну.
Современные грузовые суда обычно не радуют своим видом морской глаз. У них всё принесено в жертву необходимости брать больше груза и обеспечить быстроту и удобство погрузки. Но когда Тихонову случалось наблюдать свой корабль со стороны, он неизменно испытывал чувство гордости.
«Этакая махина, а ведь ничуть не похож на те безобразные утюги, какие принято теперь строить!» Конечно, если корабль высотой с пятиэтажный дом, длина его главной палубы больше ста двадцати метров, а трюмы способны вместить столько груза, что для перевозки их по железной дороге требуется от пятисот до семисот товарных вагонов, — нечего и желать, чтобы он был стройным, как прогулочная яхта. «Кузнец Захаров» хорош по-своему: огромные размеры не делают его неуклюжим, острый форштевень с легким наклоном вниз создает такое впечатление, будто кораблю не стоится на месте и он рвется вперед. Это впечатление еще усиливается тем, что надстройки немного сдвинуты назад, а приземистая овальная труба чуть отклонена к корме. Даже сдвоенные мачты с массивными грузовыми стрелами не портят общего вида, не утяжеляют корабль.
Весь теплоход, от киля до клотиков мачт, построен на отечественных заводах, — на нем нет ни одного механизма, ни одного прибора с иностранной маркой.
«Какая досада! — думал Тихонов, неторопливо направляясь к корме. — Слишком много палубного груза на этот раз взяли. Эти штабеля ящиков и бочек загромождают всё свободное пространство. Не будь их, какой нарядной выглядела бы палуба!»
Тихонов заметил на корме матроса Горшкова и сразу насторожился.
Команда на «Захарове» почти вся состояла из молодежи. Это, по мнению Ивана Петровича, было хорошо, но имело и один существенный недостаток. Молодые моряки — народ, правда, недостаточно опытный, но зато ловкий, энергичный, инициативный. Однако, к сожалению, среди них есть и такие, у кого ветер гуляет в голове. Главный заводила среди них — это Горшков. За ним всё время нужен глаз да глаз.
Тихонов в глубине души питал тайную слабость к этому, всегда веселому, неистощимому на изобретение всяких проказ, коренастому пареньку. Частенько его приходилось «продирать с песочком». Но старпом был убежден, что из Горшкова со временем выйдет отличный моряк.
Молодой матрос усердно протирал стекла светового проема над кормовой кладовой. Старпому показалось подозрительным, почему он делает это молча, не пост, по своему обыкновению, не поддразнивает никого из работающих рядом моряков. Ох, если Валентин Горшков молчит — это недобрый признак! Наверное, он придумывает какую-нибудь очередную каверзу!
Тихонов ускорил шаги, почти взбежал по кормовому трапу на полуют и остановился рядом с Горшковым.
— Как дела?
— Точно лежу на курсе, давление в котлах на марке! Ход предельный! — лихо отрапортовал Горшков.
Иван Петрович поморщился. Скажи, пожалуйста, какой словесный узел завязал!
Тихонов присел на корточки, придирчиво осмотрел стекла. Чисто протертые, они ярко сверкали на солнце.
— Много на стеклах было копоти? — спросил Иван Петрович, осененный внезапной догадкой.
