Мать молчала.
— Простите за беспокойство, мадам, мне не совсем удобно напоминать, но прошло двадцатое число, и пора… деньги за квартиру, ибо расходы по дому… сами понимаете…
— Денег у меня нет, — тихо ответила мать, — я прошу вас подождать немного. Может быть, шубу продам.
— Ну, день, два я, конечно, подожду. Между прочим, вы хотели определить своего сына к какому-нибудь ремеслу. Это очень хорошо: помогать родителям — стремление всех благородных детей. По крайней мере мальчик не избалуется и не будет хулиганить. Я, знаете, ничем не могу пожаловаться на вашего сына и мог бы рекомендовать его своему знакомому предпринимателю, если хотите.
— Ой! Большое вам спасибо! — воскликнула мать. — Только бы не искалечился он, не надорвался, — добавила она с опаской.
— Ну, что вы! Там дело чистое. Мой знакомый производит мыло. Рекомендую ядровое со штампом «Полканов». Ну вот, судите сами, мыло — продукт облагораживающий. Чего тут может быть грязного и опасного? Хотите, я напишу Полканову записку? А деньги уж постарайтесь принести.
На другой же день Петька с матерью пришли по адресу, начерченному острым, колючим почерком. Еще раз взглянув на записку, мать остановилась около крыльца флигеля. Двери в сени были распахнуты, в глубине налево виднелась кладовка, направо — открытые двери в дом. Но ниоткуда никто не выходил и во всем чувствовалась настороженная тишина.
— Скажите, пожалуйста, есть ли кто дома? — любезно спросила мать.
Из темной кладовки, как из норы, выскочила женщина, босая, с подоткнутым подолом, юркая, как мышь. Она выгнула зобатую шею, подняла стертое лицо и скороговоркой спросила:
— Вам кого?
— Мне господина Полканова, Илью Фроловича. Я к нему с запиской…
— Они отдыхают. Давайте сюда. Я его дочь и передам ему. Если что важное, — господин Полканов выйдут.
Мать молча протянула записку, женщина взяла ее и, подозрительно оглядев Петьку, пошла в дом, шлепая голыми ногами по крашеным половицам. По пути она осмотрела сени: не лежит ли где какая-нибудь ценная вещь, и, подхватив ведро, стоящее у порога, ушла и долго не появлялась.
«Ух крыса!» — подумал Петька, понимая, чего опасалась тетка.
Ему стало обидно, что мать из-за него должна, как нищая, стоять у чужого крыльца. Он неожиданно для себя взял мать за локоть и прижался к нему. Мать, ни слова не говоря, погладила Петьку по щеке.
— Погодите, сейчас придет, — объявила появившаяся, наконец, дочь Полканова. Она за это время «прихорошилась»: в волосы воткнула гребенку и опустила подоткнутый подол, — юбка теперь касалась шлепанцев, надетых на босую ногу.
Скрипнули половицы, и в сени вылез большой лохматый человек. Волосы его были всклокочены и свалены на одну сторону; в бороду вплелось куриное перо, а на щеке от подушки выдавился узор. Он был босой, в измятых брюках и жилетке, и не потрудился даже застегнуть рубаху на волосатой груди.
— Здравствуйте, — сказала мать, и Петька, как эхо, повторил за нею негромко: «Здравствуйте».
— Ну, это, значит, вы с запиской. Это и есть мальчишка-то? Ну-ка повернись, — сказал хозяин, не считая нужным ответить на приветствие.
Петька повернулся боком, потом спиной, так и остался стоять, слушая разговор матери с Полкановым.
— Годов пятнадцать — пишут вот тут, — Полканов тряхнул запиской. — Ну, для надзора так и будем считать.
— Только тринадцатый ему пошел. Совсем дитя. Вы уж не ставьте его на тяжелую работу.
— Гм-гм. Что сделаешь? Хороший человек просит. Пускай поучится. Толку от него, конечно, мало. Послать куда или поглядеть за мастером. Насчет работы вы не сомневайтесь, — мыло делаем, как в аптеке.
Мать не имела никакого представления о мыловаренном заводе; ей представлялась аптека, аккуратные кусочки душистого мыла и как сынок завертывает эти кусочки в цветные бумажки. Она заранее была благодарна Полканову и хотела уходить, стесняясь отнимать время у занятого человека, но Петька тут проявил деловой интерес. Набравшись духу, он повернулся и спросил:
— Дяденька, а сколько платить будете?
— Вот до этого тебе нет никакого дела. Деньги будет получать мать Да запомни ты: я тебе не дяденька, а Илья Фролыч. Так вот, как я тебе сказал, завтра приходи утром в двенадцатый дом по Шабелкинской улице. Войдешь во двор через проезд и увидишь налево красную дверь, там спросишь мастера Исаича. А об остальном я его сам упрежу. Посматривай за ним. Чего заметишь, — мне скажешь. А сколько тебе лет, кто спросит, говори: шестнадцать годов.
…Красная облупленная дверь вела в темный и грязный подвал; щербатые каменные ступени опускались под землю. Как только Петька шагнул за порог, дверь на пружине захлопнулась — и стало темно.
Ощупывая руками скользкую плесневелую стену, Петька осторожно спускался со ступеньки на ступеньку; чуть он отклонялся в сторону, — под ноги ему попадались гремящие железные банки, ведра и еще какая-то дрянь.
В конце лестницы опять оказалась дверь. Он дернул за ручку, она не поддавалась, и Петька подумал: «Значит, заперта». Он постучал, — никто не откликался. Тогда Петька дернул изо всех сил.
Дверь открылась, и в лицо ему ударил тяжелый воздух. Сначала пахнуло душным паром, как из прачечной, потом воздух наполнился удушающим, смрадным запахом гнили и горелого сала.
В первом помещении, куда попал Петька, никого не было; в дальнем углу под потолок поднималась деревянная воронка, рядом стояла кирпичная труба; во вторую комнату, несколько лучше освещенную, вела дверь. Она была открыта, и было слышно, что там кто-то шевелится.
— Кто там? Иди сюда! — крикнул глухой голос.
Петька быстро прошел мимо деревянной воронки, под которой оказалась жарко пылающая печка, во вторую комнату.
— А-а, вот так герой! Как тебя зовут-то?
— Петька.
— Петр, стало быть. Посиди тут, я сейчас тобой займусь.
Мастер указал на табурет, облепленный лепешками застывшего мыла, и склонился над столиком с прибором для резки мыла, у которого что-то чинил и завинчивал гайку. В тишине подвала изредка лязгал ключ в руках мастера, в печке трещали дрова, и пламя гудело в топке. Петька теперь увидел деревянные ступеньки с противоположной стороны от топки, ведущие на площадку перед воронкой, и удивлялся: как это не загорится воронка, раз под нею всё время топится печь?
Жила тетка Людмила,А мы варили мыло.Шило, мыло, гвозди,Позвала нас в гости… —
запел мастер и, сразу оборвав, спросил:
— Так работать, говоришь, пришел? Погоди, я тебе пристрою работку. Куда отец твой смотрит? Зачем отпустил в адово чистилище?
— Отец в солдатах.
— Гм, в солдатах… Что же мне с тобой делать?… Ну, ладно, парень, вали работай, сколько можешь; сбежишь ты отсюдова скоро…
— Не сбегу: матери деньги надо.
— А ты мать-то любишь?
— Люблю.
— А за что? — И, не дождавшись ответа, мастер одобрил: — Это хорошо. Мать любить надо. Мать, она у тебя одна на всю жизнь, и другой больше не будет.
Мастер замолчал, будто всё сказал, что надо, и, когда Петька собрался было спросить про деревянную воронку, неожиданно заговорил:
— Работа у нас тяжелая, мне не под силу. Просил я у Полканова помощника… Мне надо парня, как быка, здорового, а он тебя прислал. Как-нибудь… вали работай.
Мастер пощупал Петьку и, одобрительно хлопая по спине, подвел его к барабану с каустической содой. Рядом с барабаном стояла двухпудовая гиря.
— Пока не открыт, — поколоти, — сказал мастер и ушел к котлу.
Петька волоком оттащил в сторону гирю, с трудом перекатил барабан на два шага и, осматриваясь, стал искать молоток.
— Чем бить? — спросил он, не найдя никакого инструмента.
— Гирей бей, — ответил мастер.
Пришлось гирю волочить назад. Расставив ноги, Петька поднимал двухпудовку за конец и опускал на барабан; от удара тонкое железо вминалось; внутри цилиндра что-то хрупало, а Петька мотался вслед за гирей.
Он ударил раз, другой, третий — его движения стали напряженными, и через минуту ему не хватило дыхания. Сделалось жарко. Он выпрямился и глубоко вздохнул. Сейчас же воздух подвала вызвал тошноту, спазмы схватили глотку, и Петьку едва не вырвало.
— Чего стал! Давай живее, мне котел надо загружать! — крикнул мастер. Он подкинул дров в топку, помешал в котле, от чего там поднялся треск и еще более густое зловоние заполнило подвал.
Петька вновь взялся за гирю, напряженно разгибая спину, поднял ее и еще несколько раз ударил. Поясницу ломило, дрожали ноги.
Плеснув воды в котел, мастер подошел к Петьке, скривил губы в усмешке и сказал:
— Что, устал, что ли? Бери-ка топор в сенях и руби железо поперек барабана.
— Мутит меня, дяденька.
