— Все говорят «Рокоссовский, Рокоссовский», — Модель сел на диван рядом с Бушем. — Когда я стажировался в русской военной академии вместе с Манштейном и Боком, такой фамилии я даже не слышал. — Модель чуть отодвинулся, чтобы не дышать в лицо Бушу. — Что это за птица?
— Это птица высокого полета, — сказал Буш, наполняя рюмки коньяком. — Ему около пятидесяти лет, поляк, воевал на стороне красных во время революции. Воевал под Москвой, под Курском. Я уже не говорю о Сталинграде. Это он разделался с Паулюсом. — Буш замолчал, взял в рот кусочек шоколада. — Самое странное заключается в том, что Рокоссовский был репрессирован. Три года тюрьмы никак не повлияли на его патриотический дух.
— Да, таких людей трудно понять, — произнес Модель, закуривая. — В них есть что-то такое, что не поддается нашей логике.
— Как ты думаешь, Вальтер, почему наша лучшая в мире армия терпит одно поражение за другим? — Каждую фразу Буш произносил так, будто ему было тяжело ворочать языком.
— Ее довели до этого безголовые генералы из окружения фюрера, — с раздражением произнес Модель. — Они вводят его в заблуждение. Чем дольше тянется война, тем лучше они себя чувствуют. Они ведь не кормят вшей на передовой, а живут в особняках и получают награды первыми. — Он повернулся к Бушу и с пафосом произнес: — Запомни, Эрнст, скоро придет время — фюрер позовет нас, и только мы спасем Германию от поражения! Да, да, только мы!
— Вальтер, с тобой можно разговаривать откровенно, — неуверенно произнес Буш, поднимаясь. — Только чтобы разговор был между нами?
— Конечно, Эрнст, конечно, слово офицера.
— Я имел честь присутствовать на совещании 14 июня 1941 года, — начал тихо Буш, расхаживая от одного окна к другому. — Тогда Гитлер собрал в Берлине всех командующих группами армий, чтобы обосновать решение о нападении на Россию и выслушать доклады о завершении подготовки к войне. Гитлер сказал, что не может разгромить Англию. Поэтому, чтобы прийти к миру, ему необходимо добиться победоносного окончания войны на материке. Чтобы создать себе неуязвимое положение в Европе, надо разбить Россию. На мой взгляд, изложенные им причины, вынудившие начать войну с Россией, были неубедительными.
— Ты пришел к такому выводу сейчас или еще тогда?
— Тогда я был на стороне фюрера.
— А теперь? — сверкнул на него глазами Модель.
— Хайль Гитлер! — поднял руку Буш.
— Говори дальше, — как-то непроизвольно вырвалось у Моделя.
— Ты, Вальтер, опытный военный и знаешь, к чему приводит недооценка противника.
— Так, так, — сказал Модель и подошел к окну.
— Гитлер не верил ни в донесения о военной мощи огромного государства, ни сообщениям о возможностях промышленности и, если хочешь, прочности государственной системы России. Для военного времени она оказалась незаменимой.
— Я не могу согласиться с тобой, Эрнст. Я верю в гений Гитлера! — сказал Модель. — Я до сих пор неуклонно выполнял его приказы и буду их выполнять. Я стал солдатом для того, чтобы защищать отечество. Я честно исполню свои обязанности до конца.
В дверь постучали. Оба фельдмаршала, вытянув шеи, устремили взгляд на генерала, стоявшего на пороге.
— Господин фельдмаршал, разрешите доложить?
— Докладывайте, — поднялся Модель.
— Вчера, 29 июня, командующему 1-м Белорусским фронтом русских Рокоссовскому присвоено воинское звание «маршал», — заглядывая в папку, произнес генерал. — Танки Рокоссовского находятся в пятидесяти километрах отсюда. По нашим расчетам, они могут быть здесь через 2–3 часа.
— Это черт знает что такое! — взорвался Модель. — Начальника штаба ко мне!
— Нам пора отсюда уезжать, Вальтер, — сказал Буш, когда начальник штаба ушел. — Дела передам в дороге.
Через несколько минут машины фельдмаршалов под усиленной охраной уходили по дороге на Брест.
Глава двадцать третья
1
Итак, войска правого крыла 1-го Белорусского фронта к середине июля ушли далеко вперед, а теперь пришла пора показать себя левофланговым армиям. 7-го июля Ставка утвердила план Люблинско-Брестской операции. Замысел маршала Рокоссовского заключался в том, чтобы уничтожить брестскую и люблинскую группировки противника ударами войск фронта в обход Брестского укрепленного района с юга, севера и, продолжая продвижение на варшавском направлении, выйти широким фронтом на рубежи реки Вислы. 18 июля пять общевойсковых армий, танковая и воздушная армии левого крыла фронта перешли в наступление и уже 20 июля вышли к Западному Бугу на границу.
Рокоссовский оставался самим собой — он постоянно находился в войсках. На пыльных фронтовых дорогах его походный, защитной окраски автомобиль видели и пехотинцы, и летчики, и артиллеристы.
К вечеру 22 июля командующий фронтом приехал на берег Западного Буга, где на хуторе размещался временный КП фронта. После ужина на стол легли радиограммы, телеграммы, донесения о перехватах радиоразговоров противника.
Из донесений стало ясно, что наиболее тревожная обстановка у Батова. Его соединение выдвинулось далеко на запад. Слева войска Лучинского и справа войска Романенко отстали на десятки километров. «Это что за близорукость? Неужели они не видят, что фланги 65-й армии открыты?» — мелькнула мысль у Рокоссовского. Он тут же наткнулся на радиоперехват: «Командир пятой танковой дивизии СС «Викинг» Галла ведет радиопереговор с командиром четвертой танковой дивизии Петцелем. Галл — в Высоколитовске, Петцель — в Вельске. Готовятся в четыре ноль-ноль нанести по нашим войскам встречные удары и соединиться в районе Клешелей».
Рокоссовский связался с Батовым.
— Павел Иванович, что делается в ответ на замысел немецких генералов?
— Вывожу КП из Клешелей в Гайновку. Войска готовлю для отражения танков. Сил мало, резервов нет.
— Держись на занимаемых рубежах. Помощь будет оказана.
Из армии Романенко командующий фронтом направил к Батову стрелковый корпус и танковую бригаду. К утру он получает радиограмму от командарма: «Артиллерия не в силах сдержать удар бронированного кулака. Сто танков с севера и сто танков с юга». Рокоссовский радирует: «Сжать основные силы армейской группировки к центру, оставить часть территории, сократить линию фронта и занять круговую оборону».
К полудню следующего дня командующему фронтом стало ясно, что немецкие группировки соединятся.
Днем Батов по радио докладывал:
— Противник наносит встречный удар на Клешели. Штаб армии отведен в Гайновку. Сам с оперативной группой управляю боем на…
Рокоссовский много раз запрашивал по радио: «Где Батов? Что с ним случилось?» Не получив ответа, он выслал в разведку эскадрилью истребителей, но они машин командарма не обнаружили.
Почти двое суток тревога не покидала Рокоссовского. И только 24 июля поступило сообщение: подоспевшие на помощь стрелковый корпус и танковая бригада разгромили гитлеровцев под Клешелями и восстановили прежнее положение 65-й армии. Еще днем Батов связался с Рокоссовским.
— Товарищ маршал, спасибо за помощь. Если бы не она, немцы бы меня растерзали.
— Оказывается, даже сам Батов может допускать ошибки.
— Да вот, хватился за ум, но было уже поздно.
— Павел Иванович, ну как же ты допустил, что тебя немцы обхитрили и дали такого хорошего тумака?
— Виноват, товарищ маршал!
— Как видишь виноватых бьют, — рассмеялся Рокоссовский. — Ладно, не расстраивайся. На войне бывает всяко.
Вечером после короткого совещания с членами Военного Совета маршал вернулся к текущим делам. Где-то к полуночи он склонился над картой. Здесь, за Бугом, польская земля. Как давно он не был в этих краях.
Многое думалось Рокоссовскому в эту ночь. Если бы ему сказали раньше, что спустя тридцать лет он будет возглавлять миллионную армию и придет с ней в Польшу, чтобы освободить свою родину от варваров, он ни за что на свете не поверил бы.
Он вспомнил свои детские и юношеские годы, учебу в школе, беззаботные шалости, первую любовь, картины родной природы — невольно возникали в памяти лица отца, матери, сестер. «Жива ли моя родная сестричка Елена, — подумал он. — Из нашей семьи остались только мы с тобой, когда я уходил в армию. Три десятка лет я о тебе ничего не знаю».
Все безрадостные картины детства как-то сами собой ушли на задний план, и остались в памяти самые яркие и красивые, которые отзывались в сердце маршала сладкой грустью, оттого что все это ушло в невозвратную даль и больше никогда не вернется.
Мысли Рокоссовского перекинулись в Москву к жене и дочери. Он давно их не видел и не писал писем. Он корил себя за то, что по его вине отношения в семье стали неискренними и натянутыми.
