в ночное, вместе со всем лошадиным народом...
Сивашов уморился стоять на ногах, да вроде и тепла от Братуна набрался вдосталь, запахнул бушлат и присел у ног коня, чтоб не потеряться. Он не видел работы своих раненых сотоварищей, но ясно представлял, как росла горка сушняка и вот-вот запылает костер — привальный солдатский очаг тепла и приюта. По обрывкам разговора он следил, кто что делает, и ждал, когда наконец заговорит сам огонь. Сивашову вдруг почудилось, будто огонь уже крадется к его лицу, и он невольно тронул повязку на глазах. Сделав себе больно, с досадой плюнул под сапоги, ругнулся — не видать ему ни костра, ни солдат, ни черной ночи, ни света белого. В глазах — непроглядная глухота. Слышал он лишь треск заломанных сучьев да как гулко шлепались оземь жирные еловые шишки. Но он не видел, как его «поводырь» Никитка собрал эти шишки в каску и поднес их к вороху листвы и хвороста.
— Вот и молодчина, артиллерист! — похвалил парнишку Оградин и стал городить пока малый костерок из шишек. Когда все было готово, старый солдат надергал пучок сухонькой ваты из-под бинтов на голове, распушил в куделю и подсунул под смолистые шишки. Одной спички хватило, чтоб занялся огонек. И так весело и охватисто заиграл он — солдаты завздыхали, будто они уже добрались до лазарета и к ним пришло спасение. У кого-то нашелся котелок, нагребли в него снега почище и боком приставили к огню.
Хозяевать у костра взялся сам Оградин, пугаясь, что солдаты с радости спалят вмиг весь запас наготовленного топлива. От огня небо враз потемнело и черным брюхом легло на верхушки деревьев. Ни размытой луны, ни снежистых звезд — все посметал с небесной выси забористый пламень костра. Первый вздох огня смертно-радостно ошеломил солдат. Не зная что делать, они как завороженные стояли на ногах и коленях и долго не могли приладиться к неожиданному теплу и свету.
Никитка нашелся первым: притащил охапку елового лапника, разостлал возле костра, привел Сивашова, усадил погреться и отдохнуть. Тут же ломаным кольцом солдаты опоясали очаг и загалдели кто о чем. Наводчик, хоть и подчинился Никитке — сел у костра, но против своей воли: ему хотелось теперь быть в стороне от людей, не слышать разговоров, не досаждать солдатам своим скучливым видом прокаженного. У них хватало собственных болей, и даже успокоительные вздохи или нарочито бравый галдеж больше бередили душу, нежели тешили ее. Никитка достал из вещмешка кусок варёной конины (добрый остаток от Химы), высыпал крошки сухарей в каску и все подал Оградину для общей дележки. Этому «расточительству» он научился у отца и своих батарейцев — у них всегда все на всех. Солдаты завозились в карманах, вещмешках, у кого были они, и всяк свои припасы выкладывал без остатка. Оградин волей-неволей принялся за дележку. Он попросил у разведчика Могутова финку, посчитал рты (их оставалось двенадцать) и нарезал мяса. Двенадцатый кусок оказался лишним. Сержант-пехотинец с забинтованной челюстью отстранил свой кусок рукой и передернулся в судороге — будто ему давали отраву. Оградин не стал делить лишний кусок, протянул его Никитке:
— Тебе силенок поболе нашего нужно. Запасайся, бравая артиллерия!
Никитка смутился, но от мяса не отказался и тут же сунул кусок в ладони Сивашова. Солдаты не возражали. Наводчик, не поняв в чем дело, принял как должное и стал неумело и нехотя жевать. Еще болели покореженные осколком зубы. Когда очередь дошла до солдата-старичка из похоронной команды, раненые без сговору озлобленно покосились на него, а кто-то и не сдержался:
— Да у него своего энзэ до Берлина припасено...
Ему поддакнули:
— И кроху не выложил из мешков-то...
— Скупердяй!
Старик-солдат, не поднимаясь со своих вещмешков, протянул за своей долей мяса длинные, как жердины, руки, прогнусавил дьячком:
— Вот и славненько. Ох, как славненько!
Старик сидел барином, раскорячив у костра ноги. Ногам тепло, спине мягко на мешках, Лямки даже не спустил с плеч, боясь, ограбят его.
— Такой кобылу с подковами проглотит — не подавится, — уже не в шутку язвили солдаты.
В котелке варился снег. Еловая шишка, вместо чая, кипятливо бегала по котелку, издавая наваристый смоляной аромат. Скоро солдатская посудина заходила по рукам, наделяя каждого глотком домашнего тепла.
— Што тебе китайский! — похваливали знатоки чаевных дел. — Спело и скусно, как в ресторации.
— Ах, славненько! Ах, выдумщики горячие. Ах... — и поперхнулся солдат из похоронной команды. Но котелка из костлявых рук не выпустил, пока не отдышался и не испил свою долю. Будто разожгло старика: поставил котелок на колени и полез в штанину. Достал кусок сахара с детский кулачок, сдул табачную пыль, камешком бросил в навар и вернул котелок на круг: — Искушайте, бойцы-товарищи, с сахарком теперь. Славненько, а вот забыл про сладость... Ах, забыл, старый!
— Беды-горе — забыл, — не поверили чудаку «бойцы-товарищи».
Немудреный солдатский ужин, трескучий шепоток ночного костра слегка заморили голод, раны, отогрелись малость и души. Выходит, напрасно тревожился за своих раненых спутников солдат Оградин.
* * *
Вскоре сам собой затих разговор, людей потянуло ко сну. И ночь покрыла всех неожиданным миром и покоем. Забыли даже о своем «спасителе» — Братуне. Конь стоял поодаль костра, там, где оставили его с вечера. Костер при самых жарких вздохах доставал коня желтым зализистым светом, но не грел его и не кормил. Братун стоял в одиночестве. Рана в шее сочилась внутри и мешала вздохам.
Оградин, заслышав кашель коня, отогнал навязчивый и больной сон, засуетился у костра. Набрал в котелок снега и стал топить его на краешке огня. Снег оседал, сворачивался в круглую ледышку, исходил талой водой. Оградин пригоршнями подсыпал свежего снега, пока вода не полезла через край котелка. Развязал вещмешок, куда были упрятаны два сухаря — на всякий случай, для самых слабых, подержал их в руке, раздумывая: отдать иль не отдать? Решился не скоро и, вздохнув, опустил сухари в котелок. Сходил за Братуном. Конь, подойдя к костру, заморгал от близкого света и еще пуще зашелся кашлем от дыма, которым окатило его с ног до головы — не понять, откуда так баловно шибанул ветер. Оградин заругался и, распахнув во все крылья шинель, загородил коня от дыма. Костер как-то понимающе опять задымил в небо. Солдат достал
