солдата, ободряюще тряхнул его за плечо. Тот присел от боли. Он еще не успел пожаловаться, что двумя пулями навылет проштопана его грудь. Повязка, наскоро наложенная санитаром в бою, съехала на живот, раны обнажились, закровоточили. Перевязывать было некогда. Он с другими ранеными спешил в полевой лазарет. Да поди — найди-ка его быстро. Редко, но бывает, когда пули проходят в неглавных местах жизни, и смерть долго потом обхаживает обреченного, не в силах свалить его сразу, но знает, что она это сделает, как только солдат привыкнет к боли и ранам. В таком положении был и Саша Окладников. Кровь молчала в пулевых ранах, но гимнастерка была давно сыра от нее и горяча. Дырки в шинели заметало слегка морозцем, и тепло держалось у груди, слегка отупляя боль и давая солдату привыкнуть к ней. Саша, как и все другие его полумертвые спутники, держался какой-то общей силой, не думая ни о смерти, ни о жизни.
Держались такой силой все... Но в чем эта сила? Как знать ее? Вот повеселел Сашка — будто себе раны перевязал, а не чужому. Отчего светлицой подернулись глаза, зачем о гармониях заговорился?..
Отгадка всему — самая простая. Измученные ранами солдаты заговаривали меж собой для того, чтобы хоть как-то занять друг у друга силенок, хоть бы еще на одну версту пути, на часок жизни, а там... А там, надеется каждый, откроется и подвернется что-то такое, что пополнит все их утраты мужества и терпения, и они вновь обретут дух бойцов.
Люди боялись и другого, что они могут погибнуть на любом шагу дороги в этой прифронтовой глухомани и за занятостью делом никто не узнает о них. И потому каждый, открыто вываливая душу, наивно считал, что он если даже умрет, то что-то от него останется и кем-то запомнится он сам. Вот тут-то и оживало все, что у кого было в неприкосновенных запасниках души...
* * *
Огрызок Сашкиной жизни смерть дожевывала с особенным аппетитом. Он умирал у всех на глазах: лег на снег грудью, задышал как-то сорванно и редко, но не переставая говорить о дядиных гармониях:
— А как любо он и сам играл на них... Слушая, то жить лет тысячу захочется, а то хоть живьем полезай в гроб да помирай. Во-о как умел!..
Последние слова Сашка выплюнул с кровью. Не через раны пошла она, а хлынула горлом и задушила его.
Схоронили Сашку Окладникова и Ромку Покатова вместе с солдатами, которые умерли чуть раньше прямо в санитарной повозке, которую приволок к лесу разведчик Могутов. Какой силой он приволок — один он знает. Схоронили, и смертная истома — когда смерть уже кажется лучше жизни — заразно и живо передалась всем другим раненым. Солдаты, как по команде, поникли головой и замолчали. Однако наступившая тишина их быстро напугала, и кто-то затеял меж собой отвратительный спор: при памяти умирать лучше иль в беспамятстве?
— Смерти-то все одно — так или эдак...
— Да солдату не все равно...
— Ну вот что, — сердито перебил спорщиков Могутов, — кто охоч до смерти, валитесь отсюдова подальше, в овраг, и помирайте, кто как сумеет, а мы поглядим, как лучше, да могилу сотворим. Дай-кось только наперед я вас и языки ваши палкой обмеряю, чтоб в аккурате все было, — разведчик сделал вид, что ищет палку.
И напугал и рассмешил всех находчивый Могутов.
— Перебудется все, милые братцы! Бог даст, и во второй раз поживем. Чего о смерти тужить наперед ее самой. У нее своя бухгалтерия, а у нас своя, — как-то умиротворенно солдат Оградин заглушил ненужный разговор. Сел на снег и стал разматывать обмотки.
— Эт что ж получается-то: нас агитируешь по две жизни жить, а сам в преисподнюю засобирался, что ли? — Могутов шевельнул солдат новой шуткой.
— Не-е-э, мил браток, у меня с бело-смертушкой крепкий уговор имеица: пока я на войне да на пахоте — не лапай меня. А вот придет черед, когда отработаю свое на земле, тогда и пожалуй ко мне на чаек-беседу — поторгуемся... Так-то вот! — по-стариковски мудро Оградин поддержал шутку разведчика, чтоб хоть как-то отвести молодых солдат от невеселых дум и разговоров. — Кто еще свои обмотки не пожалеет?.. А ты мне на минутку нож дай, — обратился он к Могутову.
Все с любопытством наблюдали, что надумал и что будет делать старый солдат. Оградин не спеша вырезал с большущий лапоть лычину из коры осины, наложил на рану Братуна и примотал накладку обмотками.
— Вот наш спаситель! — сказал Оградин раненым, поглаживая рукой костистые салазки Братуна. — Если не до лазарета, то до жилья людского он доведет нас. В обязательном порядке доведет! Конь, он лучше нас дороги знает.
Будто заколдовал Оградин своих спутников — вмиг преобразились окоченелые лица раненых, и все, собираясь в свой нелегкий путь, как-то дурашливо завеселели от надежды, какую посулил им бывалый солдат.
Санитарную повозку пришлось бросить. Даже могутовской силой ее было не протащить по лесной дороге. Братуна тоже не запряжешь — мешала рана. Да и сил у него оставалось лишь на свои копыта. Все пока держались на ногах, и всем хотелось скорой дороги. Передом Оградин пустил коня, за ним валкой вереницей потянулись раненые. Молоденький снежок певуче-грустно захрустел под нестойкими шагами солдат и Братуна...
Глава четырнадцатая
Пока Братун блуждал по лесным и полевым дорогам и стежкам, группа раненых солдат то редела, то вновь полнела до взвода. Кто не верил в природную находчивость коня, отставал или свертывал с его дороги и уходил наугад, куда смотрели глаза. Те, кто умирал, не думая о смерти, валились с ног без последнего вздоха и стона, валились сразу, как только приставала смерть. А кому удавалось чуять свой конец, стыдясь бессилия, отбивался от группы, забирался в кусты, в воронку, в старый окоп и там замирал в страхе, утешаясь лишь тем, что не на чужих глазах принял последние муки...
На второе утро, никто не заметил, как появился солдат с двумя пухлыми вещмешками за спиной. Он ловко прибился к коню и, ухватившись за хвост, пьяно заковылял за Братуном, как исхудалый верблюд с опавшими горбами. Не было сил спрашивать: кто он, куда и откуда? Солдат
