Обрядились в рвань. Пора трогаться. Ты спал. Я искал свой старый брезентовый плащ, хотел завернуть и вынести тебя. Мать поторопила и вышла.
Забежал брат. Взял револьвер и пару гранат запихнул под рубаху: мол, и сами лихие. Мать что-то забыла. Пошла наверх.
«Армяк!» — крикнул брат. Словно почувствовал недоброе.
Выбежали. Армяка в телеге не было. Брат бросился куда-то в поле… А я ругал мать. Как я ее ругал! Она плакала. Не знал, что через несколько дней навсегда расстанемся.
Больше брата не видел. Уехали на другую ночь без него. Дорогой бандиты с нас сняли кресты. Даже с мертвой матери… Уцелело лишь кое-что зашитое в поясе твоих штанов.
Павел бледный, с горевшими глазами стоял у стены.
— Ты никогда не говорил о пропаже!
— Не имело смысла.
Павел подошел ближе.
— Тише.
— Окно закрыто… Если ты попадешься там, расскажешь эту историю, проговорил Антон Романович. — Ты шел не вредить. Ты хотел разыскать ценности. Они влекли тебя. Если это поможет, считай, провидение в ту ночь позаботилось о тебе. Или есть что-то дороже, чем жизнь!
— Сколько же огребло провидение за такую заботу?
— Два миллиона.
— В твоих руках было два миллиона!
— Да. В поясе.
— Два миллиона!..
— Один бриллиант чистой воды стоил…
— Кто взял? — спросил Павел.
— В ту ночь, кроме твоего дяди, матери и тебя, я никого не видел.
— Может, на дядюшку дурман нашел?
— Не смей! — повышенно властным голосом остановил сына Антон Романович. — Викентий — истинный брат.
Вместе хотели вырваться. Купить дом и плантации гденибудь в Южной Америке или в Австралии. А здесь — дыра!
— Но кто же? Неужели за столько лет ничего не прояснилось? Кто-то знал про начинку в армяке. Не на дрань же польстились. Кто мог знать? — громче, с настойчивостью спросил Павел. — Кто?
— Брат не вернулся. Что-то случилось с ним. В этом, может быть, и разгадка.
— Ты говорил кому-либо о пропаже?
— Тогда пропажа была счастьем для нас: кто-то подкарауливал и убил бы, но взял так, ушел, и мы спаслись, — Антон Романович опустил и закрыл руками голову. — Я понял: живет спокойно только тот, кто никому не нужен. Унизить себя до тли, тешиться мечтой о мести, пока не придет момент. Чем ниже, тем страшнее. Униженное самое опасное. В этом углу гнездится чудовище.
— Связываешь две истории — любовь моего дядюшки и пропажу — с чьим-то унижением? — сказал Павел — Кто-то из Жигаревых?
— Не знаю.
— Но ты зачем-то сказал? Почувствовал… и слова о пропаже. Забудь! Никто не должен знать. Та ночь может вернуться еще страшнее. Бриллианты! Они вершина всего. Назовут врагом, изменником, и ноздри будут рвать за них… Все взял брат и скрылся.
— Так говорить, если что. Отрубим концы от себя, и искать не будут. А сами посмотрим — представится случай! Надо ступать осторожно. На этой тропе одна заповедь: убей, пока не убили тебя. А наши драгоценности лежат, может, где-нибудь в тьме подколодной, и кто-то знает, под корою черепа таится извилинка, жилка — озаряет кого-то видением царства, где все твое. Твои дядюшка из всего выбрал здоровую девку.
— Не сбежал ли он с ней, оставил тебе самое дорогое — жизнь. Я не шел бы сейчас туда. Я смотрел бы со стороны на эту войну и ждал бы ее окончания в кабаре с какой-то нибудь хорошенькой женщиной. Наживали сто лет, и в какую-то минуту все исчезло.
Антон Романович поднялся. Слабо положил руки на плечи сына и посмотрел остро и холодно в глаза его.
— Но если немцам сломают хребет в Смоленске и попрут?
— Это все равно, что стронуть материк, отец. Немцы все взвесили до точности. У них на это особый дар.
— Мы были так же уверены в трехсотлетней твердыне дома Романовых. Сейчас надо быть умнее. В двадцатом году красные чуть не дошли до Варшавы. Неслись лавины. Мы можем потерять друг друга. Придется бежать, как в ту ночь. Тогда нас просто выгнали. Сейчас нас назовут изменниками России.
Было слышно, как за окном остановилась машина, Стукнула дверца. Это за Павлом.
Он расстегнул ворот своего мундира. Белая, сильная шея. На груди золотой крест. Снял его: «Как на плахе…»
— Иду к коммунистам. А они без крестов. Сохрани. — Павел подержал на ладони крест.
«Всякую тварь жалостью не уймешь. Ее убивать надо», — подумал он и с каким-то отчаянием быстро поцеловал крест, прижался лбом с чувством смутным, тревожным.
* * *
Неужели это было когда-то? Вон, как наяву воскресла вдруг в памяти дорога над Угрой. Там веселились ловягинские тройки на маслену. А за рекой, в окнах белого дома на косогоре, пылали от солнца прозрачно-золоченые миражи. Пахла оттепель хмелем и девичьим румянцем.
Все целовались в прощеный день, когда кончалась маслена. Антон Романович правил тройкой. Звенела она в вихре грозой бубенцов, неслась над солнечными снегами большой трехглавой птицей. Он в собольей шапке с красным верхом. Рядом брат Викентий — офицер, приехал погостить нз столицы. Завалили его бабенки в свою кучу, жаркую от дыхания и от полушалков, и вот — поворот-накренились сани, и с визгом и смехом валится куча в снег. Бежит брату на помощь Антон Романович, в бурках, в распахнутой шубе, хмельной. Вот и он в куче — темно, снег летит в лицо, и кто-то весело смеется, и часто дышит близкая грудь. Сейчас, сейчас он поцелует.
— Веселуйтесь, барин, да шапочку не потеряйте…
Тогда бы вдуматься в те слова. Сказала, как предупредила: знать, разговоры уже шли — скоро собьют шапку Ловягину.
Вещие были слова. И вот донеслись в сполохах мятежных раскаты революции. А потом явилась и ночь бегства из дома. Смутная, бредовая какая-то ночь.
Они-Антон Романович с женой и Пашей — мчались в тележке среди леса. Иногда дорога прижималась к Угре, и по воде гнались за ними какие-то тени.
Скорей! Скорей! — в беспамятстве говорил он, хлестал коня и оглядывался.
А дом все дальше и дальше.
И уже не версты, а сотни верст остались вдали. Багровые от пожаров тучи над дорогою бегства, и какие-то всадники смерчем проносились в степи.
А потом и не версты, а годы пошли.
Ждал Антон Романович на чужбине часа скорого возвращения. Время заметало следы, и все безнадежнее мглилась их колесная бесконечная даль, где безвестно затерялась могила жены: в тифу закрыла глаза. И канул как в пучину, брат…
И нет теперь сына. Туда, туда пошел, выйдет на те позаросшие следы. Что найдет он там?
«Веселуйтесь, барин, да шапочку не потеряйте…»
«А вот как поднимут — подумал Антон Романович что, может, и близка встреча с прежним, и в надежде подумал, что иной раз свершаются ожидания, даже когда их уж не ждешь.
Он зажег свечу и с подсвечником в отеках воска на позеленевшей меди поставил на стол. Подожженную бумагу на донышке перевернутой тарелки поднес к стене.
Сейчас тенями от пепла видения покажутся.
Он медленно повел тарелкой, поворачивая ее, и будто тронулись тени судьбы… Вот дорога — дерево и холмик под ним. Он знал: могила жены являлась всегда, когда он со свечой и пеплом гадал.
А вот уже новое. Большой темный холм, и на нем чтото высокое с желтыми просветами.
«Дом. Мой дом», — понял он и долго держал в неподвижности призрачное это видение. И чуть уже надвинулось другое из мрака: кто-то вроде бы как в кепке сгорбленный сидел у столба.
«Ты, Павел?.. — Не было в душе ответа. — Брат, это ты?..» — И тоска заныла ответом неясным.
Дивизия Вихерта спешила на помощь своим танкам, которые вели ожесточенные бои на переправах через Березину.
Вихерт ехал в вездеходе среди одной из колонн, которая двигалась лесным проселком и должна была сбить на пути засевших в деревне русских.
Далеко позади котел. Аспидно-черный дым тянулся ввысь и мраком заливал горизонт.
В полях обгорелые сосны казались большн:.!;! крестами. В своей скорби они были величественны, как все трагическое, когда судьба молчит перед концом, взирая с потрясением на содеянное.
Успех этих дней ошеломлял: десятки тысяч пленных, убитых… Передовые немецкие части были уже на Березине.
Неужели скоро конец, и такой быстрый, неожиданный?
Россия, которая так страшила, теперь угасала в бессилии перед немецким оружием.
Так думали все. Так думал и Вихерт: «Да, мы, немцы, действительно что-то значим. Нам лишь не сопутствовала удача в истории — со времен Цезаря нас теснили на скудные земли без пространства».
Колонна остановилась: дозоры встретились с передовыми заставами русских на подступах к населенному пункту — небольшой деревеньке на дороге.
С юга к деревеньке примыкал лесной массив, а с севера тянулось на многие километры заболоченное мелколесье. По донесениям разведки, местность южнее леса была свободна.
Вихерт приказал танкам обойти этот лес и ударом с тыла разбить засевшего в деревеньке противника.
