— Вполне подходящий. Лучшего и желать не надо.
— Положишь свою фуражечку, — сказала она в его грудь, к которой прижал он ее голову. Погладил косу до самого ее кончика у пояса и еще раз погладил медленно опуская руку, чувствуя, как тоньшала коса. Вот и вся — кончилась ласка.
— К ночи вернусь. Может, и раньше. Последний раз.
Надо! Митька Жигарвв должен бы уж дома быть. Не скрывается ли?
— Опять к Фене?
— И к ней зайду.
— Зачастил.
— У Серафимы был. На полюбовиичка ее чуть не натолкнулся. Тайно выпроводила. Меня испугалась, занервничала. Возможно, и знакомый. Народу там из наших мест хватает.
— Чего ж испугалась?
— Женатый, может. Бабе его донесу, — сказал с шуткой, хотя и не до шуток было.
В милиции по месту жительства Серафимы на всякий случай просил Стройков поглядеть, что за человек к ней ходит — не уехал в ту ночь, задержался.
Помолчал немного, спросил жену:
— Значит, Новосельцева на мое место?
Намеревался заехать к нему: надо бы знать новому человеку про звенышко, которое держал уже Стройков в этой тяжелой цепи, как из темной воды тянул ее на свет.
* * *
Стройков остановил коня в лесу. Привязал поводьями к кусту, возле которого лопушились белоцветные побеги купырей, и, с осторожностью проглядывая впереди заросли, стал пробираться к оврагу.
Сюда никто не ходил. Место считалось страшным, особенно исток оврага, где чернела дыра — ход в землянку, в которой когда-то, как несла молва, скрывался бандит Ловягин.
Укроет глушь и теперь. Здесь и надо сперва посмотреть: нет ли каких следов?
На дне оврага сочились родники в холодной жиже.
Прела вода в протоках — окраина болота. Мертвенный простор, где, заблудившись, гибло живое в прорвах под коварно тягучим, шелковистым мхом: мох смыкался над жертвой, когда она еще вздрагивала и билась судорожно глотало болото с бульканьем и сипеньем, вырывавшимся с аспидной мутью из бездонного чрева.
На болоте камыши, редкие деревца и светло-пурпурные поля цветущей клюквы и брусники. А дальше — кромка леса, за которым, в трех верстах, Угра и хутор Нивяный. Оттуда и бежал когда-то от погони бандит, вот в это болото. Трудно поверить, что не пропал в топях, добрался до своего логова. Стройков подходил к землянке все тише и тише, оглядываясь вокруг и вслушиваясь в лесное безмолвие. Перед землянкой, шагах в десяти, он остановился, присматриваясь к траве и кустам, выше и выше вел взором по склону. Вон и дыра — ход в бандитскую нору.
Заметил: трава примята местами, была темнее, как впадины с тенью какие-то следы. С четверть часа стоял он в неподвижности, укрывшись в зарослях. Ждал чего-то, какого-то движения, знака, который вдруг выдал бы человека. Но было тихо, и Стройков вышел. Надо заглянуть в землянку. Там, может, что-то откроется.
Он встал на колено перед дырой, отвел проросший у самого порога куст волчьего лыка и фонариком посветил во тьму.
Сколько лет уж минуло, но дух прежнего ожил — встал тенью, горбясь, и медленно поднял руки к низкому потолку, готовый проклясть свет, который искал его среди этого могильного тлена.
«Я сплю страшным сном. Другого сна нет, за кровь.
Уйди! Я устал», — как бы говорило притаившееся что-то у пустых нар.
Стройков посветил туда, и тень исчезла.
«Кто ты, сволочь?..»
Землянка дышала затхлостью и гнилью прелого дерева. Березовые стены казались еще крепкими. Но коегде было видно, как из разломов насыпалась на землю пыль древесного праха. От бревен осталась лишь кора — неистлеваемая береста, которая век не сгниет. Нижние венцы были смяты, и потолок накренился. Свисали корни выросшего наверху деревца. С потолком провалится оно в пустоту. Будет расти из ямы, как напоминание о недобром месте. Маленькое, белое мелькнуло на земле под лучом фонарика…
Папироска! Стройков спустился в землянку и услышал, как зашумело в пустых стенах его дыхание, будто кто другой дышал рядом. В землянке вдруг потемнело — закрылся свет. Стройков выхватил револьвер и повернулся, прочувствовав всей кожей, как знобит страх. Это ветка волчьего лыка отпрянула — прикрыла вход.
Стройков осветил папироску. Целая. Видимо, кто-то из пачки выронил: закуривал здесь. Он поднял ее. Папироска дешевенькая, «Норд». С бережностью завернул ее в платок и убрал в сумку.
Неужели Митька Жигарев был. Кому еще охота сюда лезть.
Он вышел из землянки и пригляделся к примятой траве.
«Недавно ушел. Чуть не застал. Или спугнул?»
По вмятинам от следов он поднялся на край оврага.
Кругом непролазные кустарники и опавшая листва прошлых лет. Следы на таком месте не остаются: по нему, что по пружинному матрасу, чисто пройти.
Ростки дубков пробились из завара благодатной для корней прели.
«Никанора Матвеича забота, — подумал Стройков. — Куда распространился. Значит, бывает здесь. Не его ли и папироска? Нет, он махорку курит. Неужели Митька скрывается, как подлец? А может, кто чужой? По чужому эту землянку, как брошенную в лесу копейку, непросто найти. Если случайно. Разве Митька? — Не верил Стройков, что мог уйти Жигарев от надежды выйти на свет. — Или в надежде-то войны боится? И такое может быть. Так он крот здесь или червяк — не выше этой твари».
Он повернул на хутор, хотел Никанору Матвеевичу напутствие свое оставить да и проститься с ним.
* * *
Никанор на лужайке возле своего двора выдалбливал топором из дубового кряжа комягу — большое корыто для поения скота. Старое на площади у колодца прогнило и текло.
Вроде бы и не его дело этим заниматься. Но кому же еще? У кого проводы, у кого и мужика во дворе нет. Да И за безотказное усердие Никанора не трогали на его огороде какую-то лишнюю сотку земли. И за это старался.
Он тяпал топором. Щепа не сдиралась, а летела кусками: крепок дуб.
Никанор обтирал рукавом с лица пот. Как солью, жгло глаза.
— Бог в помощь, — по здешнему обычаю сказал Стройков. Слез с жаркого коня, отвел его в прохладу. — И в лесу ты, Матвеич, и здесь, гляжу, стараешься, и… по моей части, — добавил шепотом. — Дело есть.
Никанор и так понял: зря Стройков не приедет.
— Без старания, Алексей Иванович, один пень живет. А гнить он нам не пример.
— Это так, — согласился Стройков.
Вошли в избу. Тут как будто ничего и не изменилось.
Все стояло крепко на издавна утвержденных местах. Но постарели хозяева за эти дни. Еще больше посивел Никанор, а у Гордеевны в глазах — тоска и боль: не видимые никому ее слезы по дочери и сыну.
«За таких вот людей врагам головы бы, как кочаны, рубить», — подумал Стройков, хмурясь.
Его пригласили к столу. Он поблагодарил, отказался.
— Разговор у меня, Матвеич, на скорую руку, — и спросил с заботою, есть ли какие вести от Кати.
Никанор положил на стол три письма в синих конвертах: почта сегодня принесла.
— Вся тут, как живым голосом говорит. А самой-то нет, — сказала Гордеевна.
Стройков взял письма. Конверты измяты. На одном рубчатый след каблука.
«Из войны прилетели», — подумал он и живо достал из конверта письмопервое по числу. Развернул тетрадный лист.
«Родимые мои, мама, папаня и братик Киря!
Все у нас пока хорошо. Феденька в лагерях. А одно воскресенье был дома. Ходили гулять в лес, к озеру.
Вода холодная, у берега сразу большая яма, но я купалась.
Ванятка наш совсем-совсем не плачет. Выдержанный в отца. Сильный такой. Весь так и рвется из своих одежонок, если что не по нраву.
Федя просит, чтоб я ехала домой. На границе не особенно спокойно. Но как я его одного оставлю?
Кончится этот гомон, приедем в отпуск к покосам. До чего же хочу сено поворошить. А Федя покосить мечтает и с удочкой на Угре посидеть.
До земли поклон мой перед вами. Кланяется вам и Федя. А Ванятка?.. Сейчас спрошу…
Вот и спросила. Он глазенками мне сказал: очень хочет видеть бабушку и дедушку и дядю своего Кирю.
До свидания.
Ваша Катя
17. VI. 41 г.»
Стройков сложил это письмо и с задумчивостью развернул второе. Такой же тетрадный лист.
«Родимые мои, мама, папаня и братик Киря!
Вчера у Феди был день рождения. Пришли поздравить друзья. Все нашей семье пожелали счастья.
Посидели за столом. Наш сосед лейтенант Баташов играл на гитаре. Старинные песни пел. Слушаешь, и будто в душе заря утренняя загорается или находит ненастье. Так и чудится паше поле осеннее.
Как же понравилась мне песня «Не шуми ты, рожь, спелым колосом…»
Пели в два голоса. Подпевал Баташову Федя. Красота-то какая! И до такой-то красоты человек мог дойти!
Так не хотелось расходиться.
Ушел и Федя.
Я одна с Ваняткой. На границе совсем тревожно. Говорят о войне.
Может, уехать?
